Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Так вы завтра пойдете? — уже с нетерпением спросила Лиза. — Я, собственно, хотела вас попросить…
— Я слушаю.
Лиза смотрела куда-то вбок, но голос ее звучал ровно:
— Вы знаете, как мы с Федей мучаемся в одной комнате. И шестой этаж. Кроме того, я хочу взять к себе маму. Так вот… Если вы пойдете, мы займем эту квартиру… Чтоб другой кто-нибудь не захватил. Мне обещали ордер. Теперь в районной управе пан Калюжный. Это наш знакомый. Так вот… Я, собственно, хотела… И Федя тоже просит. Может быть, вы у нас переночуете
На миг она подняла глаза и увидела лицо, искаженное судорогой боли. Старый врач дергал сорочку на груди, он задыхался.
— В этом доме, — наконец заговорил Эпштейн, — нет ни одного человека, которого бы я не лечил. У постели которого я не провел бы хоть одну бессонную ночь. Я думал, что знаю здесь всех… Но нет! Кое-кого я не знал. — Он вдруг поднялся, худой, высокий, с протянутыми дрожащими руками, и хрипло крикнул: — Вон! Вон!
— Ну-ну! — тонко взвизгнула Лиза, отступая. — Не очень-то…
— Вон отсюда! — сдавленным голосом повторил старик. Его длинные руки тряслись над ее головой.
Она пятилась, а он шаг за шагом шел следом. В прихожей она побежала к двери, защелкала замком, но отомкнуть не могла.
Эпштейн, уже опустив руки, подошел и открыл дверь. Потом разжал ладонь, взглянул и удивленно поднял седые брови.
— Возьмите, — сказал он тихо. — Вы забыли лекарство для Федора Ивановича.
И ткнул порошки в потную руку Елизаветы Андреевны.
За ее спиной щелкнул замок.
Прошло несколько минут. Эпштейн сидел у стола и смотрел на фотографии сыновей…
Сердитый стук в дверь вернул его к действительности.
— Кто там? — спросил врач, выйдя в прихожую.
— Это я, — послышался голос Куземы.
— Порошки я вам передал. Чем еще могу служить?
— Откройте! — От сильного удара затряслась дверь.
— Нет, я не открою.
— Я позову полицию! — крикнул в замочную скважину Кузема.
— Зовите полицию.
Отходя от двери, Эпштейн еще успел услышать, как Кузема процедил сквозь зубы:
— Погоди, проклятый жид, мы еще поговорим! Потом раздался еще один злобный удар, над дверью отвалился кусок штукатурки, упал на пол и рассыпался.
Когда Марьяна сбросила с себя тяжелое, каменное забытье, Ганна уже возилась на кухне. Зубарь спал сидя, склонив голову на стол.
Марьяна подняла черную, из толстой бумаги штору и невольно взглянула на его лицо — оно было желтее, измученное, нижняя губа слегка отвисла.
Она отвернулась. Всему конец. Миновало. Горе, слезы, тревога о нем и о себе — все это было в другой жизни, которая оборвалась этой ночью. В той жизни, где она не могла пройти мимо этой лохматой головы, чтобы не прижать ее к груди, где достаточно было коснуться его руки, чтобы утихла любая боль. Все оборвалось этой ночью. Никто не увидит больше ее слез, не услышит стопа. Она уйдет, зажав сердце в кулак, она вытерпит
Марьяна вышла на кухню и увидела, что Ганна уже успела помыть посуду. «Зачем? — мелькнуло в голове. — Ах да, Олекса остается…»
Ганна в течение бессонной ночи тысячу раз говорила себе: «Не думай», а клубок в голове разматывался и разматывался без конца. Увидев Марьяну, она встала с табуретки, будто только и ждала ее, и сразу же сказала то, что казалось ей выходом из глухого тупика, в котором они очутились:
— Вот что, Марьяна, думала я, думала… Может, лучше оставить Левунчика у меня? А?..
Марьяна взглянула в это широкое, морщинистое лицо, на котором лежала печать беспредельной доброты и скорби, и едва сдержалась. «Я ведь поклялась — ни слезинки!»
— Нет, мама, — покачала она головой. — Нельзя… Они грозят за укрывательство расстрелом.
— Неужто ребенка кто-нибудь выдаст?
— Вы сами говорили, что ваш сосед стал полицаем.
— Иванчук? Эта сволочь? — В голосе ее слышалось сомнение, и все же она не могла поверить, что даже такая сволочь, как Иванчук, может выдать ребенка.
— Убьют и вас и… — Марьяна отвернулась, схватила кувшин с водой, полила себе на руки, плеснула в лицо. Стало легче. Вытираясь жестким полотенцем, сказала уже спокойно — Как-нибудь перетерплю я с ним.
Ганна промолчала. И правда, кто же ребенку первая защита и спасенье? Мать! Не ей посягать на это святое право. И тогда она сказала — просто, обыденным тоном, как будто это само собой разумелось:
— Пойду я с тобой. И всё. — Прежде чем Марьяна успела что-нибудь ответить, она сердито прикрикнула — Не смей мне перечить. Молчи! Привыкли командовать над старшими…
Марьяна не сводила с нее глаз.
— Ну, чего смотришь? Что мне в своей халупе как мышь сидеть? Соседом-полицаем любоваться? Михайло на фронте, Галя за Саратовом… Чего я тут не видела?
— А… а он? — Марьяна указала взглядом на дверь.
— Он? — Лицо старухи искривила болезненная гримаса. — Вынянчила. Теперь хватит! Ну, что уставилась?.. Варить кашу малому?
— Варите, — прошептала Марьяна.
Потом они складывали вещи и время от времени перебрасывались будничными словами, так, словно в комнате и не было третьего. Зубарь сидел, уставившись в стол бессмысленным взглядом.
— Ключ я оставлю под дверью, где всегда, — бросила в его сторону Ганна. — Найдешь… И наведывайся хоть изредка. Слышишь?
Зубарь сидел недвижимо.
— Чего молчишь?
Зубарь повернул голову и вдруг крикнул;
— Не мучайте меня!
Вскочил со стула, выбежал и хлопнул дверью; вслед за тем простучали подошвы по каменным ступеням.
Левик с плачем бросился за ним: «Папа! Папа!» Но Марьяна схватила его на руки, прижала к груди.
— Зачем мучаешь папку? — размазывая слезы, сердито сказал мальчик бабушке.