Кинжал из плоти
Шрифт:
И тут я заметил такую деталь, которая пробудила у меня еще больший интерес к этой паре. Питер Саулт жил на Марафон-стрит, 1458, квартира 7. Эйла Вайчек имела тот же адрес, но обитала в восьмой квартире.
Я поехал на Марафон-стрит.
Внутри горел свет. Он пробивался под дверью с номером 7, и именно в нее я постучал. Послышались шаги, а затем дверь открыл высокий худощавый мужчина тридцати лет с длинной кистью в руке и пятнами краски на подбородке.
— Привет, — сказал он бодро. — Входите. И смотрите под ноги.
Я вошел и, перешагивая через стопки книг, чуть не споткнулся
— Питер Саулт, — представился он. — А вы кто будете?
— Марк Логан.
Я дал ему взглянуть на свое удостоверение.
— Частный детектив.
Он усмехнулся, показав белые зубы.
— Вы серьезно? Что-то произошло?
— Я проверяю обстоятельства вечеринки, на которой вы и Эйла Вайчек были в субботу вечером.
— Ах да.
Он по-прежнему усмехался.
— Вот уж действительно был вечерок.
Он вдруг стал серьезным и нахмурился.
— А зачем вы проверяете обстоятельства? Что-нибудь случилось?
— О-хо-хо. В принципе, ничего важного. Я просто хочу поговорить с теми, кто там присутствовал, и выяснить, что же произошло.
Дверь позади него отворилась, и в комнату вошла высокая черноволосая женщина. Она выглядела какой-то несчастной. Волосы были туго перевязаны на затылке и рассыпались по плечам гладкими каскадами. Тело облегало черное платье. Энн хорошо описала ее — сладострастная и в чем-то даже восхитительная. Энн оказалась права и в кое-чем еще — я действительно мог назвать ее сексуальной. Длинные красивые ноги, рот цвета крови, черные брови, которые, как крылья, косо шли вверх от переносицы. И не только это шло в ней вверх.
— Привет. У вас что, вечеринка?
— Нет, Эйла. Не вечеринка. Это Марк Логан, частный детектив, — представил меня Питер. — Ему нужна информация о субботнем шабаше.
Ничего не говоря, она взглянула на меня, потом прошла к драпированному креслу в углу комнаты и шлепнулась в него, забросив ноги на подлокотник. Она крайне небрежно обращалась с этими длинными стройными ножками. И под ее платьем явно не было ничего, кроме самой Эйлы.
Я рассказал им, зачем пришел сюда, и минут десять мы обсуждали тот вечер, так и не раскрыв ничего нового. Когда я рассказал о попугае, оба они выглядели озадаченными. Они подтвердили то, что мне говорил Джозеф Борден. Я хотел уже уходить, когда вспомнил слова Энн о картинах Питера и как бы случайно представился «любителем».
Лицо Питера посветлело.
— Правда? Прекрасно. Пройдемте сюда… Я только что закончил работу. Возможно, она заинтересует вас.
Я пошел за ним в студию, а впереди нас шествовала Эйла, и надо сказать, шествовала она превосходно. Я окончательно убедился, что под платьем у нее ничего нет. Платье охватывало талию, облегало бедра, и, когда она шла, под тонкой материей легко угадывалась твердая плоть.
В середине комнаты на мольберте стояла большая картина. За ней виднелся низкий драпированный диван. Эйла прошла к нему, откинулась на спинку, позволив платью едва прикрывать свои бедра. Действительно едва. Я отвел взгляд в сторону и посмотрел на картину.
Она оказалась так себе. На мой вкус, конечно. Он расписал ее как ад — тут перемешались кривые линии, могильные холмы, какие-то кляксы, и я от нее дурел.
Питер тревожно взглянул на меня.
— Нравится?
Я пожевал губу. Очевидно, это было «современное искусство». Возможно, «Симфония лжи» или «Заря над критикой». Я не знал, что бы такого сказать без обмана.
— М-мм, да уж. Действительно.
— Конечно, тут надо еще повозиться, прежде чем выставлять на демонстрацию. Это из моего позднего… Диана после охоты. Честно говоря, не верю, что создал бы подобный эффект с другой моделью. И только Эйле удалось объединить сущность — вдохновение, драму и огонь…
— Эйле?
Я взглянул на пеструю картину.
— Так это Эйла?
Питер Саулт нахмурился. Я свалял дурака.
— Конечно, — сказал он резко. — Это козлу понятно. Смотрите!
Он ткнул в картину кистью.
— Вот мотив…
Он замолчал и повернулся к печальной девушке.
Она кивнула и, пожав плечами, слегка дернула подол платья. Оно начало расстегиваться. Я оказался прав — под ним ничего не было. С явно наигранным равнодушием она подняла руки к воротнику и потянула платье к плечам. Прошла секунда или две, но мне казалось, что она раздевалась очень долго, словно каждое движение выполнялось с преувеличенной, провоцирующей медлительностью.
Платье сползло с плеч, оголив дерзкую высокую грудь. Казалось, Эйла почти не осознавала своей абсолютной наготы, но ее большие темные глаза застыли на мне. Мгновение она придерживала платье на бедрах, прикрыв изгиб талии и верхнюю часть бедер. О, Боже, она походила на свои черные брови, летящие ввысь. Полная грудь выпирала вперед, ноги слегка раздвинулись, белая кожа создавала изумительный контраст с черной тканью. Она выглядела почти непристойно голой. В тот миг мне подумалось, что эта жаркая сильная женщина и в аду получит наслаждение.
Платье упало на пол. Эйла повернулась, шагнула к дивану и погрузилась в него, закинув руки за голову. Она подняла правую ногу, затем опустила ее на одежду и неподвижно замерла.
Питер о чем-то говорил, но я его почти не слушал. Он что-то объяснял о «светотени… символических элементах… тональной необходимости» и множестве других непонятных вещей, а я смотрел на Эйлу. Как я понимал, в этой комнате она была единственным произведением искусства, сочетая в себе все необходимые элементы, символизм и прочее.
Питер мог говорить только о картине. Не отрывая глаз от Эйлы, с почти диким одобрением, я делал в соответствующие моменты какие-то идиотские замечания. Эйла повернула голову и, похотливо улыбаясь, смотрела на меня.
Питер начал поворачиваться ко мне, и я тут же перевел взгляд на него. Он счастливо улыбался.
— Спасибо вам. Но если бы вы посмотрели на нее, когда я закончу.
— Действительно, — подтвердил я. — Могу представить.
Питер отвернулся к картине и начал работать. По мне он мог бы этого и не делать, но художник вдохновенно тыкал кистью то здесь, то там. Я молча ждал. У меня больше не было вопросов к нему, но, думаю, один или два вопроса я мог бы задать Эйле.