Кипение страстей сердечных
Шрифт:
– Bonne nuit, Madame 12 ! Честь имею! – де Бомонт, ретируясь, как на плацу соделал поворот на каблуках, кровь застучала в машиных висках.
«Он, право, впечатляет, и статурой, и манерами своими, и культурой, умением держать себя искусно да взором пристальным и купно грустным. Как повезёт его невесте. Да за такого любая бы пошла, коль воля бы родителев была. А я? – себя спросила Маша. – Я мужняя жена, прочь эти мысли, о сём я думать не должна. Но как мне жаль его, беднягу, так жёстко с ним судьба, как это… destin a decid'e, хм… решила? Нет где же слово, где? А, обошлась, как обошлась судьба! Ведь он m'erite un autre sort! 13 Заслуживает он иной фавор! А тут судьба как приговор. В свои года он мог бы в гвардии служить, капитаном аль майором. В полковниках ходить он смог бы скоро. В Версале при самом дворе, командовать
12
Спокойной ночи, мадам!
13
заслуживает иной доли
Страдания души. Зато дела все хороши
Дом Михайло Семёновичем выстроен был, годов за тридцать до появленья в нём Фабьена. Тогда Кобылкин в отставку вышел по раненью, был обречён на мирное в глуши сиденье. В эпоху ту с подачи императрицы Катерины строить стали по античным образцам, российское барокко уж быстро затухало там. Помещик Кобылкин, бывая в столице, архитектурные новшества не оставлял без должного вниманья, придерживался в стиле он тогдашних мнений и воплощать старался их в именьи. Стеснённость скудных, однако, средств не позволяла развернуться, хоть отставной поручик и желал за модою тянуться. Лишь украшенные капителями колонны определяли, без сомненья, классические стили построенья. На них держалась крыша террасы перед входом, где любовалась Машенька заходом, а на крышу был выход делан из мансарды и ограждён решёткой от беды. Сотворились две террасы – нижняя и верхняя. И больших примечательностей оный барский дом чуриловский не числил. Первый этаж с широкой залой и задним флигельком-людской для слуг отличался одним пространством да и только, а небольшой второй посередине, со стеночкою тонкой, увенчан был зелёной треугольной крышей. Такой вот дом у барина чуриловского вышел.
Там, на мансардном этаже, Фабьен располагался на ночь в одной из гостевых. Их было две, светёлки для случайных визитёров, окошки выходили на фасад, а промеж ими для видов деревенских аматёров – широкая, стеклянная по верху, дверь, через неё в террасу проникали, что верхнею именовали. И вот, прошло уже немало часу Фабьен, уснуть не мог в ту ночь, смежить глаза было не в мочь. Лежал и размышлял, события не доставляли ведь покоя. Мысли ломились в голове изгоя. Родина, Франция, куда она движется в сей год, всё дальше от него иль наоборот? И долго ль ему изгнанником жить одиноким под небом не своим, далёким? Иль думать о женитьбе в чужой ему отчизне? По Франции тогда придётся справить тризну. Пусть и в чужом краю, но хоть не одному влачить существованье, уже не молод он, не долго ль длится ожиданье? Пора бы, пора, но это сон. Мечта. Фабьен мечтал с открытыми глазами. И представлял себе жену, детей, свой дом. Сказать легко жениться, но вот на ком? Кто взор свой остановит на таком? Он чужеземец здесь, в России, и пару затруднительно найти ему, французу-дворянину без земель. А посему … так долго ждать достойной доли! Да и к тому же он католик! Мещанку взять, придётся что ли? А он мечтал не о такой. Закрыл глаза и вновь Мари увидел: её десницу нежную, головку милую под шапкой золотых волос и взор очей глубинных, что взволновать сумел бы всякого мужчину. Дыханье стало учащённым, он был Марией восхищённым. «Ах, мне бы как Мари, пусть без достатка, без дорогих камений, я сам прожить смогу без нужд и без лишений!» Фабьен поднялся с ложа, накинул на плечи халат и, дом уснувший не тревожа, прошёл на воздух, на террасу, на полночный хлад.
Дверь затворив, вдохнул глубоко грудью. «О запах летних трав после дождя, как он мне дом родной напоминает, который бунтари уничтожают! Его уже не будет никогда! – Фабьен печально глянул на луну, висевшую на небе одиноко, её затягивало тёмной поволокой. – Вот так и я, я тоже странник вечный, всегда один и без любви, toujours tout seul, vou'e `a ^etre seul `a vie 14 !» И он совсем один был в целом доме, уснувшем в сладостной истоме, замолкли птицы, исчезли комары и лишь кузнечики стрекочут до поры.
14
Всегда совсем один, обречён быть всю жизнь один!
Мари, напротив, в тот летний вечер, не чета бурмистру, Морфею поддалась на удивление быстро. Она лишь на минутку заглянула в комнату ребёнка, головушку погладила тихонько. Дитя сопело сладко, лёжа на спине и улыбалося во сне. Мари вздохнула и в свою спальню повернула. Они с Михайло Семёновичем не делили ложе. Супруг не пожелал, ну и Мари, конечно, тоже. У себя она разоблачилась при помощи Дуняшки, перекрестилась быстренько на тёмный образок, чтоб в жизни добрый Бог помог, легла и тотчас Машеньку сморило. Сон был глубокий и без сновидений, лишь под утро Мари приснилось, когда светило в небесах уже родилось да поменяло ярко-рыжий свой восходный цвет на жёлтый. Сперва был конь мухортый, он вёз её в коляске старой и потёртой. И свёз к мужчине, она не знала по какой причине. Ах, вот причина сна! В том усыпленьи она была одна, с Фабьеном. Вдвоём они в огромном доме совершенно, и больше никого не представляла эта сцена. Сидели пили чай, Фабьен повествовал об чём-то ужасно несуразном, но удивительно прекрасном. Однако утром Маша и пары слов рассказа связать, как ни пыталась, не смогла, и самое виденье окружила мгла. Но ужас был не в этом, а в том, что лишь вдвоём в просторнейшем особняке они существовали. Ни слуг, ниже дворовых, ни мужа, ниже Мишеньки! Нет её нежной, сладкой вишенки! Его как будто бы украли! Вот так, но вскоре сон прервался. Фабьен ей руку целовал и взором целиком пронзить старался. Мари проснулась вся в поту холодном. «Ох, Боже, это сон! А Мишенька, где он?» Мари, нисколько не считаясь с тем, что она в ночной рубашке, то бишь одета не совсем, быстрой ланью рванулась в комнату сынка, довлел над нею сон пока. Но Миша улыбался и делал потягушки…
– Ну, здравствуй, Фабий! – Кобылкин де Бомонта как родного двумя руками сграбил. Короткопалые ручищи объяли де Бомонта так, что хрустнули все косточки, хозяин не слабак. – Ты уж прости меня, не встретил. Да, годы, понимаешь, а я и не заметил. Решил прилечь на часик, срок ведь малый, вздремнуть себе дозволил, а проснулся – уж светало! Вот так-то вот, годов уж мне немало!
Ну так, рассказывай, – гремел Кобылкин без особой остановки, – любо мне знать чертовски, как рожь на Заовражном поле, им раньше был я недоволен, а на Большом как уродилась, а в Шаховке благоволит ли божья милость? По скольку с десятины хочешь взять? Как станет на твои глаза, почём продать? Да, слыхал ли ты, не упустил ли новость от вечной суеты? Супостат твой уж ныне не корсиканец кровожадный и не Буонапарте, Наполеоном теперь его нам звать велят! А мне, скажите, на кой ляд? И следственно, не узурпатор, а самый настоящий император! А государь наш так и вовсе его братом нарекает. Вот так-то, Фабий, перемена-то какая! Твой враг теперь – наш друг! – выпалил речь хозяин. – Внезапно всё переменилось вдруг!
Фабьен свой взор отвёл и, изучая кончики сапог, ответил:
– Я живу в России, сударь, я здесь прибежище нашёл, сие я не забуду, и новой Родине моей благодарением обязан. Я русский подданный, хоть и с другой страной по крови связан. Как император наш велит, так означать Буонапарте буду! – Фабьен поднял главу с паролями такими пылкими, и взгляд его упал в лицо Кобылкина пунцовое от хереса двух рюмок. – Урожай грядёт отменный, и будет жатва золотой, прекрасной, коли, Бог даст, не будет града и погода будет ясной. Лишь в Шаховке немногим хуже, но мы и там работу сдюжим. Смею надеяться, что соберём пудов по пятьдесят, а может и боле удастся взять. Михайло Семёнович должен быть доволен, доставит выгоды большие нынче поле, и цены радуют, покамест рожь в Москве не падает.
– Да, новости что надо, давно я ждал сего расклада, но только б не побило градом. Ну что ж, свезём в Смоленск, а может и в Москву, там подороже выйдет. Хотя тут надобно предвидеть! – Кобылкин потёр свои большие руки. – Ну будет, что за новые докуки? Рассказывай теперь, какая там история со старостою приключилась. Всегда мужик ведь был исправный, в деревне сила, услужливый да верный мне подавно.
Де Бомонт принялся повествовать о том, как староста клянётся животом, а безобразия цветут роскошным, пышным цветом: прижимки и мздоимство, злоупотребленья, воровство. Кобылкин морщился – да там на каторгу тянуло, от этого бесчинного разгула, но сора из избы он выносить терпеть не мог, хотя и был всечастно строг, но тут решил коротко:
– Ладно, я сам приеду, разберусь, надеюсь, я не ошибусь, покамест же давай пройдёмся да непременными заботами займёмся. Совета у тебя хотел спросить насчёт одной далёкой пожни. Нехлебородная она, ничто там не родится толком, уж я старался, знаешь, столько. Давай-ка, съездим, поразмыслим, а то вопрос сей больно долго виснет. Ты на мысли скор, порой идёшь наперекор, – Кобылкин теребил жилет, – так не умедли дать совет.
Де Бомонт, обиженный исходом разговора о старосте, принял такое предложение с радостью, и через четверть часа бричка унесла их далеко.
Мари с террасы провожала взглядом сколь могла, затем чаёк одна пила, привычно с книжкою сидела, играла с Мишенькой и колыбельную пред сном дневным ему напела. Но вот стала видна коляска в пыльной дали. Приехали, лошадку не щадя. Кобылкин и Фабьен, в дом входя, о чём-то шумно толковали. Михал Семёнович махал руками, как будто в бой он шёл с полками. Мари в дому не стала дожидаться, тут не хватало ей влюбляться! Она невидно для других, пока мужчины не проследовали в залу, скользнула тихо в свои личные покои. Послала девушку Анфису за тряпочкой и за водой холодной, и спряталася за болезнью модной: «У барыни мигрень, она у ней почти что каждый день». Гость огорчён был, но не муж.