Кирилл и Мефодий
Шрифт:
Климент вложил перо в чернильницу и прислушался. Кто-то тяжело поднимался по лестнице. Он развернул кресло к двери и стал ждать. Появление Дометы не удивило его. Странная, непонятная тревога была написана на его лице. Климент заметил ее еще тогда, когда Домета вернулся из Плиски, и надеялся все узнать в первом же разговоре, однако княжеский человек не захотел поделиться тайной. Сейчас, видимо, он не выдержал ее тяжести. Климент встал. Домета поцеловал ему руку и, бросив взгляд на заваленный книгами стол, сказал:
— Если помешал, я приду в другой раз, владыка...
— Сядь, сядь, брат мой во Христе. — Подождав, пока он сядет на широкую тахту с разноцветными подушками. Климент продолжал: — И меня не покидает мысль о нашем брате духовном Борисе-Михаиле, ведь он, как и мой первый учитель Мефодий, сменил меч на крест, светскую славу — на службу престолу всевышнего, дом свой — на дом божьего братства. Достойный пример показал народу и своим сыновьям.
— Боюсь,
— Почему?
— Владимир меня тревожит...
— Что он сделал, духовный брат?
— На следующий же день пожелал, чтобы его называли Расате... Хан Расате. И чтобы только в хрисовул вписывалось его христианское имя. Не нравится ему путь отца, владыка... Его отношение к нам, славянам, проявилось еще до того, как он распустил нас по своим землям. Я попросил разрешения вырубить часть леса, подаренного мне его отцом, для постройки новой церкви близ Белого озера, но он ничего не ответил, и я почувствовал: ему неприятно мое усердие в церковных делах. Так я и ушел, владыка. Задумаешься — тяжело становится на сердце, а не думать не могу. Говорю тебе, тревожит он меня.
— Поживем — увидим, — ответил Климент. — Не стоит торопиться с укорами, можно ошибиться... Я пережил тяжелые дни из-за измен, и то, о чем ты сейчас рассказываешь, не самое страшное. Самое страшное обрушилось на вас в Моравии: суд, преследования, убийства... А что ему больше нравится первое имя, а не второе, — это его дело. Пусть сам решает. Худо будет, если оправдаются твои догадки о его отношении к церкви. Однако, насколько мне известно, Борис-Михаил не до конца развязал руки своему преемнику. Прежнего кавхана, Петра, оставил ему в помощь...
— Да, кавхан Петр остался, так повелел Борис-Михаил, но, по-моему, ему будет нелегко под верховной властью хана Расате.
— Покуда жив отец, я не боюсь за дело народное и церковное. Будем молить бога о продлении его дней. И Борис-Михаил не оставит в плохих руках дело, за которое обагрил свой меч кровью... Нас ждет много работы, и давай подумаем о церкви. Лес найдем в другом месте, были бы только мир и понимание между людьми.
— Именно в этом-то я и не уверен, владыка.
Последние слова повисли в воздухе, и собеседники замолчали. Правитель Кутмичевицы Домета все еще не мог успокоиться. Будучи в Плиске, он встретил там Котокия, прежнего правителя Кутмичевицы. Ходила молва, будто Котокий — один из самых доверенных людей Расате, Домета не знал, правда ли это, однако по важному виду и ехидной улыбке Котокия чувствовал: ему нечего ждать добра от своего предшественника, а если тот слух верен, ждать надо худа.
Климент думал о том же. Он сопоставлял только что услышанное с тем, что было в Моравии. Покуда княжил Ростислав, церковные дела продвигались, святое зерно прорастало, но после прихода Святополка все повернуло вспять. Буйно расцвела интрига, вылупилось из кокона коварство, змеей поползло предательство. Божий виноград затоптали и сровняли с землей.
Неужто такая же судьба уготована и первой азбуке — той, которую Савва называл константиновской, а Климент — кириллицей...
2
Быть судьей самому себе — одно, но судить других совсем другое. Это значит возвыситься над ними. Борис-Михаил с каждым днем все лучше понимал, что не всегда был хорошим судьей и что с годами мелочи жизни и повседневные дела завладели им полностью, не оставив времени быть выше друг их людей. Как у орла в гололедицу, отяжелели его крылья. Таких орлов он не раз видел в полях — сколько в них ни стреляй, они не взлетят. Не могут. Крылья обледенели. С ними надо быть осторожным, потому что сильный клюв и острые когти остались единственным оружием нелетающей птицы... Заботы, навалившиеся на Бориса, были подобны льду на крыльях. Пришло время передать эти заботы престолонаследнику, и он решил соблюсти родовой закон. Расате-Владимир получил княжеское звание и был возведен на престол. Оправдает ли он доверие? Борис-Михаил сомневался. Отказавшись от престола, он хотел проверить свои сомнения. Если сын свернет с пути, проложенного отцом, то Борис-Михаил сможет, пока жив, исправить ошибку. Эту мысль он таил глубоко в душе, и порой она тяготила его, он чувствовал вину перед сыном. Но с другой стороны, Борис-Михаил, всю жизнь стремившийся к большой цели, не хотел, чтобы она была перечеркнута после его смерти. У государства один путь, и тот, кто занял место князя, должен идти этим путем, не оглядываясь по сторонам. Старому могила вырыта, только бы земля оказалась достаточно тяжелой, чтобы не дать ему подняться. Иначе все пойдет прахом.
Монастырь в устье Тичи приютил под своим кровом монаха Михаила. Его узкая келья ничем не отличалась от келий остальных братьев: лампада, стол, кровать и деревянный треногий стул. Братия думала, что новый монах поселятся в соседнем крыле с расписными комнатами, но он захотел быть вместе со всеми и жить, как обыкновенный служитель божий. Единственное излишество, которое он себе позволил, — это каждый день сидеть на берегу реки и слушать
Монах Михаил радовался, наблюдая, как кипит работа по созданию книг и закладывается фундамент будущего духовного здания. Скромная гордость наполняла его, когда он видел, что и сын его Симеон интересуется работой просветителей. Симеон был сведущ в церковных вопросах, но всего не знал и не стеснялся расспрашивать. Наставником княжича был Наум. Он прошел суровую школу жизни, многое испытал, в свое время завоевал славу первого скорописца, ум его был ясен, а мысль остра. Каждую неделю монах Михаил звал его к себе, чтобы узнать, как усваивают славянскую письменность воспитанники Плисковской лавры. Наум приносил вести, от которых радостью наполнялась душа Бориса-Михаила. Все думали, что нить, связывавшая князя с внешним миром, оборвана и что он полностью посвятил себя богу. Так думал и он сам — в первые месяцы. Вечерами он приходил в церковь и с наступлением утра уходил, усталый, но очищенный долгими, утомительными бдениями и молитвами. В молитвах отец нагонял из своей души тайное сомнение в верности Расате-Владимира и чувствовал себя легким, как птичье перышко, летающее в вышине, одинокое, позолоченное солнцем, готовое приземлиться на живописный луг и слушать шепот крохотных божьих созданий... Что еще нужно ему, бывшему князю, который в конце концов нашел свою высоту, не обремененную повседневными мирскими тревогами? Он продолжал подолгу молиться средь шелеста пергамента и перьев, создающих новую славу Болгарии. Эта слава не трубила в боевой рог, не ложилась к его ногам чужой завоеванной землей, она была кроткой и одновременно всесильной, подобно нимбу над головой святого. Без этого лунного ореола и самые большие государства уходили в вечную тьму так же, как и возникали, — не оставив следа ни от своего появления, ни от своего исчезновения. Может ли говорить мертвый камень? Но камень ожил бы, если бы нашелся острый резец, который начертал бы на нем несколько волшебных знаков — из тех, что сокрыты в новых книгах. В них таятся слава и бессмертие. И если когда-нибудь его земля, не дай бог, погибнет от руки завоевателей, потомки найдут рассыпанные зерна этих букв и восстановят мысль своих прадедов, их веру и обычаи — оборонительные рвы на границах государства. Огромная сила скрыта в простых буквах, но некоторые люди не понимают этой истины. А может, давно поняли, но нарочно не хотят ее признать, потому что не желают добра его народу? И он опять возвращался памятью к встрече с Константином Философом в Брегале. Философ тогда рассказал ему, с какой злобой отнеслись Варда и Фотий к новой азбуке, которая могла, словно щит, закрыть перед ними путь в болгарские земли. И чем больше книг накапливалось в стране, тем крепче монах Михаил сживался с мыслью о величии того, что свершалось. Просветленными от радости глазами встречал он появление каждой новой книги. Его лицо, похудевшее и побледневшее от ночных бдений, сияло, озаренное доброй, ранее несвойственной ему улыбкой. В эти минуты монах открывал в себе ту кротость, что отличала его младшего сына. Сподвижники нарочно присылали ему новые книги с Гавриилом, чтобы доставить отцу душевную радость. Но радость эта постепенно угасала, хотя никто пока не замечал перемены.
И однажды приехал кавхан Петр. Еще перед тем, как князь принял монашеский сан, они договорились встречаться время от времени у реки около старого вяза, разумеется, в тех случаях, когда надо сообщить Михаилу что-нибудь очень важное. Был у них и тайный знак: отметина ножом на средней ветви вяза означала тревожную весть. Почти целый год условный знак не появлялся, но теперь кавхан Петр прибыл сам, и известия были нерадостными. Хан Расате больше не называет себя христианским именем, оставил его лишь для титулования в хрисовулах. Но хуже всего, что он постепенно отстраняет от государственных дел людей Бориса-Михаила. С пренебрежением относится и к Петру, кавхану страны. Петр полагает, что Расате тайно заменил его овечским тарканом. Этот Котокий стал первым другом хана. С архиепископом Иосифом новый правитель держится надменно и грубо. Монах слушал своего доверенного человека, и лицо его темнело.