Кладбище для однокла$$ников (Сборник)

Дышев Сергей Михайлович

Утром Жога проснулся и понял: что-то должно случиться. Он почти не тронул разваренный горох, хлебнул мутного чая. Наконец повели на долгожданную прогулку. Вертухай отсчитал шестерых, руки за спину, вперед – марш. Прогулка только называлась прогулкой: зэков запирали в квадратном боксе четыре на четыре метра…

Они прошли длинный коридор, на каждом повороте железные двери с грохотом отсекали от них пути побега.

После камеры в каменной квадратной клетке дышалось хорошо и привольно. Июньская погода в Москве переменчива, но сегодня ярко светило солнце, и сетка не мешала чувствовать пряный ветер цветущего лета.

– Эй ты, бивень! – Жога толкнул сидящего на корточках

увальня лет двадцати. Тот вздрогнул, медленно выходя из прострации. – Встань, когда с тобой разговаривают!

Парень покосился на запястье Жогина: змейка, обвивающая кинжал, – поднялся.

– Встань здесь, – показал Жогин на угол. – Пальцы в замок, руки ковшиком, подсадишь меня.

Парень подчинился. А Жогин ступил на подставленные руки, перебрался на плечи, уперся руками в сетку, стал бить кулаком. Лишь бы вертухай не заглянул! Вот она, воля, три метра от пола шершавой цементной штукатурки, обнажившаяся кирпичная кладка сверху, только пронзить эту проклятую сетку…

– Все, не могу! – Парень присел, будто сломался. – Мне за тебя срок добавят!

Жога спустился на землю, ухватил увальня за грудки:

– Ты у меня в камере петухом кукарекать будешь! Не знаешь законов воровского братства?

Он ткнул пальцем еще в одного зэка, помоложе:

– Братишка, помоги, мне выпулиться надо, статья расстрельная. Больше шанса не будет. А увидимся на воле – отблагодарю!

Вдвоем подняли, и случилось чудо: разбив в кровь кулаки, Жогин из последних сил уперся своей шишковатой головой в ржавь сетки, она хрустнула, Борис отогнул уголок, просунул голову, огляделся. Метрах в пятидесяти увидел будку с часовым. Разморило его: присох к деревянной стенке и не шевелится.

– А ну, подбросили, братва!

Все бросились на помощь, и Жогу вытолкнули на волю. Верное слово – выпулился!

Он змеем пополз по подмосткам с перилами, мимо соседнего кубика, где хмелела от воздуха другая группа прогуливающихся зэков. У них не было воли, а Жогин полз к ней, чувствуя, желая ее, как рыба, выброшенная на берег и жаждущая попасть в спасительный океан. Он сполз с подмостков, пересекающих крышу, остро пахнуло горячей смолой. Слева от него тянулась сплошная спираль «егозы» – фигурной колючей проволоки, зацепишься – не отпустит.

Жогин встал, не оглядываясь, пошел по кромке стены; позади остался внутренний двор тюрьмы. Он вышел на внешний периметр, вдруг спиной почувствовал мушку прицела, судорожно оглянулся. Кажется, не заметили… «Егоза» отсвечивала на солнце миллионом штампованных зубцов, готовая вцепиться и вырвать не кожи клок – душу. Какое-то мгновение Жога колебался, но страшнее был холодный сумрак шестого коридора; он разбежался и, от страха сжавшись, прыгнул через заграждение, камнем рухнул вниз, в никуда.

Земля не разбила его. Он упал, завалившись на бок, тут же вскочил, почувствовав резкую боль в теле, в ступнях. Хорошо, ботинки были на толстой подошве, иначе переломал бы ноги. Затравленно глянул на забор, ожидая пули, шикнул на проходившую рядом женщину, та ойкнула, и, не оглядываясь, побежала. Нетвердыми шагами вышел из подворотни, еще не веря в спасение, чуть не упал, наступив на жестянку от пива. Сердце вырывалось из груди, он задыхался. Все происходило будто не с ним, а тюрьма была дурным могильным сном. Жога посмотрел на разбитые в кровь руки, при падении он вымазал их, отряхнул штаны. Московские менты любят цепляться к тем, кто в грязной одеже. За забором надрывно завыла сирена, Жогин дернулся всем телом, на лбу выступил пот. «Главное, спокойно, спокойно, пройти до следующего двора, а там чесать во все пятки». Он ускорил шаг, свернул на боковую улицу, спустился по

лестнице, прошел по безлюдной улице, оглядываясь на каждую машину, и вскоре вышел к парку. Это был сад имени Фрунзе, ухоженное местечко с прудом для прогулок армейских чинов. Череп, никогда не страдавший комплексами, все же уразумел, что его блатная рожа будет сильно выделяться на фоне прилизанных лужаек. Он поторопился уйти в другую сторону. Москву Жога знал плохо: как отсидевшему, ему запрещено было жить в столице. Приезжал сюда исключительно для того, чтобы бомбить хаты.

Теперь он блукал по переулкам, общественный транспорт был для него заказан: самое дурное – попасться контролерам. У Жогина не было ни гроша в кармане. Он боялся спросить направление, это все равно, что сознательно оставлять следы: ведь менты уже ищут его как угорелые. Ух, у кого-то полетят звезды! От этой сладкой мысли у Жоги даже мурашки поползли по спине.

Глава 5

Ничего утешительного юные сыскари не сообщили. Ни аналогий, ни дедукции, ни индукции… Пустота. Хоть закрывай дело и пиши: «немотивированное убийство». Но подобные вещи не проходят… И с такой вольной трактовкой никакая, даже самая демократическая прокуратура не согласится. И Михаил Иванович, хоть и друг, но вскипит, обзовет страшным словом «лентяи», примчится и будет выкручивать и перекручивать все факты, сведения, показания по новой.

Целый день Савушкин пытался вернуться к делу, но понадобилось срочно приводить в порядок бумаги по новокузнецкой банде киллеров, которые методично уничтожали друг друга после каждого удачного (или неудачного) заказного убийства. И перестреляли бы, если бы не родная милиция, заботливо рассадившая оставшихся в живых по камерам СИЗО.

А после восьми вечера его вдруг потянуло в семью, жена позвонила и каким-то непривычно сладким голоском поинтересовалась, когда вернется родимый муженек… Закрыл кабинет и ушел.

Оказывается, у них с Наташкой была годовщина свадьбы. А он забыл. Порывался сбегать за цветами, но супруга, вздохнув, сказала, что уже купила сама…

Потом Никита долго не мог уснуть. Полная луна холодным огнем висела в небе, наконец он понял, что именно этот мрачный свет вызывает у него подспудную тревогу. Он встал, задвинул занавески. Но сон не шел. Никита вспомнил омертвевшее лицо вдовы. Непричесанное горе, жалкое тело кормильца, над которым так неожиданно и изощренно надругались. Неужели был смысл в двух пуговицах на месте глаз? А какой тайный знак в подброшенном подростковом пальто? Вопросы летали прозрачными крючками, кувыркались, уже почти не зацепляя сознания. Никита почувствовал, как проваливается в темную бездну, где-то вдали, вроде искорки, мигнул испуг… Это был и не сон, и не явь – тяжелое дремотное состояние, вырваться из которого не имел сил и желания. Тени и лица заскользили перед его взором, будто в тумане, напряженные, что-то вопрошающие, перекошенные, с белыми глазами – наверное, выжженные ненавистью. Эти лица и фигуры вдруг обрели почти ясную, осязаемую плоть – только руку протяни. «Не лезь сюда!» – услышал он громко и резко над ухом.

Под утро, перед самым рассветом, он проснулся. Простыня и подушка были сырыми от пота. Во всем теле ощущалась болезненная ломота. Он вспомнил о мучивших его всю ночь видениях, попытался восстановить их в памяти, но, как ни напрягал волю, воображение, пытаясь чисто ассоциативно ухватить тонкие обрывки полусна-полуяви…

До восхода солнца он крутился на влажных простынях, и чем светлее становилось за окном, тем все более блеклыми и никчемными становились его ночные видения, страхи, наваждения. Вот только ломило всю левую часть груди. Но невроз – привычное дело для сыщика.