Клан двурогих
Шрифт:
– Его ненавидят.
Благородный Рекин едва не захлебнулся мелким старческим смехом и закашлялся до слез на потускневших от боли глазах.
– Ненавидят, потому что боятся. И правильно делают. Но тебя этот человек любит.
– Это я уже успел заметить, – криво усмехнулся Кеннет, – он вообще неравнодушен к нашей семье.
– Если ты имеешь в виду свою мать, то напрасно иронизируешь, – Лаудсвильский посмотрел на Кеннета почти зло. – У благородной Сигрид ума и сердца больше, чем у болванов, сплетничающих за ее спиной. Бес Ожский полюбил твою мать, когда ему было столько же лет,
Обессиленный старик упал на подушки. Может и стоило рассказать молодому королю правду о его настоящем отце, но в этом случае Сигрид, пожалуй, проклянет Рекина Лаудсвильского. А зачем лишнее проклятие и без того грешной душе.
– Бес Ожский будет защищать тебя всю жизнь.
– Почему? – Кеннет требовательно смотрел на старого владетеля. Рекину стало не по себе от этого взгляда. Кто знает, быть может, мальчишка догадывается об истинном положении дел?
– Видишь ли, – мягко сказал Лаудсвильский, – твоим дедом был Тор Нидрасский, капитан меченых, а значит, в глазах Беса Ожского ты тоже меченый.
– Я думал, что все это пустая болтовня.
– Нет, – глаза Рекина неожиданно блеснули весельем, – твоим дедом был Тор Нидрасский, за это я ручаюсь.
– Тах тоже считает меня меченым и даже подарил мне мечи убитого Волка.
– Носи, – коротко посоветовал Рекин.
– Я король Лэнда, – надменно произнес Кеннет. – Разве не ты, благородный Рекин, сам без конца твердишь мне об этом?
– Именно поэтому Кеннет. Башня владела Приграничьем более пятисот лет, а Нордлэнд от силы двадцать. Не говоря уже о том, что весь Лэнд жил когда-то под рукой Башни.
– И ты предлагаешь, чтобы я ее возродил?
– Покойников не воскресить, – усмехнулся Рекин. – Но меченые умели побеждать, и память об их победах будет вдохновлять многих.
Кеннет молчал долго. Рекин, откинувшись на подушки, пристально наблюдал за выражением его нахмуренного пока еще мальчишеского лица. Этот молодой человек умеет скрывать свои чувства даже от близких, что, пожалуй, к лучшему. Врагов у Кеннета Нордлэндского будет много. И Рекину хотелось верить, что этот потомок меченых, владетелей и королей сумеет оправдать возлагаемые на него надежды.
– Не знаю, – сказал после долгого молчания молодой король, – иногда мне кажется, что мы уже все проиграли.
– Каждый вправе сомневаться, Кеннет, – спокойно отозвался Лаудсвильский, – но мы должны выполнить свой долг до конца, а там уж как Бог даст.
– Я свой долг выполню, можешь не сомневаться, благородный Рекин.
– Пригласи ко мне Отранского, – крикнул в спину уходящему Кеннету Лаудсвильский.
Боль отступила, но он знал, что это ненадолго. За отпущенное короткое время Рекину предстояло еще многое сделать. Хотя если бы его спросили, а зачем так хлопочет старый больной владетель, которому осталось жить всего несколько дней, он, пожалуй, не сразу нашел бы, что ответить. Слишком долго он управлял делами Лэнда, чтобы уйти просто так, не оставив последних распоряжений.
Гаук Отранский был удивлен и бодрым голосом, и оживленным видом казалось бы уже окончательно угомонившегося владетеля. Но как старый боевой конь из последних сил рвется в битву, так и Рекин Лаудсвильский до последнего вздоха не желал выпускать нити интриг из своих рук.
– Рад видеть тебя, благородный Рекин, – искренне приветствовал Отранский старого знакомого.
Да, много было пережито-прожито, всего сразу не упомнишь. Были они и друзьями и врагами, и вновь друзьями. Одно слово – жизнь. Она и сведет, и разведет, а конец для всех один. Благородному Рекину выпала не самая трудная смерть, будем надеяться, что так же повезет и Гауку Отранскому.
– Владетель Хилурдский сбежал к Олегуну.
– А Гоголандский?
– Арвид на месте. Его раненный сын держит.
– Ты присмотри за Гоголандским, может, его не сын держит, а желание услужить гуярам.
– Не знаю, – покачал головой Отранский, – все-таки Арвид никогда не был отпетой сволочью.
– А благородный Олегун был? – усмехнулся Рекин. – То-то и оно. Жди, за Хилурдским другие потянутся.
– На кой они сдались гуярам? Придется землей и замками с ними делиться.
– Можно и поделиться, а потом отобрать, – поморщился Рекин.
– Во всяком случае, перемирие не сделало нас ни честнее, ни сильнее, – вздохнул Отранский.
– Я и не надеялся, что перемирие поможет нам укрепить силы.
– А на что ты надеялся, благородный Рекин? – в голосе Отранского послышалось раздражение.
– Надо сохранить людей, Гаук, – Лаудсвильский поднял на гостя спокойные глаза. – Бес Ожский прав: Лэнд – это люди, а не земля. Сохраним людей, сохраним обычаи и веру, значит рано или поздно вернем и землю. Гуяры согласны принять беженцев из Остлэнда, Вестлэнда и Нордлэнда. Эти люди должны вернуться домой. Но перед возвращением в них надо вселить веру, что гуяры – это временно, и что скоро в Лэнд вернется законная власть. Эту уверенность в людях надо поддерживать и потом, даже если вам придется оставить Приграничье.
– Я уходить не собираюсь, – холодно заметил Гаук.
– Не о тебе речь. Своей жизнью мы вольны распоряжаться, как нам заблагорассудится, но мы не вправе рисковать судьбой Лэнда.
– Чтобы содержать такое количество агентов, нам потребуется много золота. Нужны базы в Ожском бору, и на островах у духов. Придется подкупать и гуяр, и вестлэндцев Олегуна. У меня таких денег нет. Нет и людей, способных все это организовать.
– Зато и деньги, и люди есть у Беса Ожского. Я уже не говорю о том огромном опыте, который приобрел этот человек, противоборствуя Храму и Лэнду. Тебе не грех у него поучиться.
– Никто не знает, что у Беса Ожского на уме.
– Я знаю! Действуй через Сигрид, через Кеннета, через Таха.
– С этого меченого мальчишки где сядешь, там и слезешь.
– Ты меня удивляешь, благородный Гаук, – Лаудсвильского даже повело от огорчения, – женщина способна приручить любого мужчину, хоть меченого, хоть не меченого.
– А где я возьму эту женщину? – возмутился Отранский. – Я не сводня, в конце концов,
Лаудсвильский зафыркал жеребцом в ответ на отповедь благородного Гаука.