Кларкенвельские рассказы

Акройд Питер

— В имени Иисуса букв тоже пять. Эта задачка решения не имеет.

Плотник Ричард Марроу не откликнулся, будто боялся или не хотел говорить. Будто он уже подсчитал, сколько слов понадобится ему до конца жизни на этом свете, и не желал превысить заветное число. Он был высок ростом, но отличался тщедушием убежденного аскета.

Монах указал на пробившийся сквозь тучи свет, в котором ярко засверкали краски аркады и вновь появились тени:

— Видишь, сам Господь осенил нас сейчас своим дыханием. Он по-прежнему здесь.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Хэмо неудержимо тянуло прогуляться по Смитфилду. Он вырос в этом монастыре. В свое время его нашли младенцем на Кок-лейн, в двух шагах от обители. По общему мнению,

он был нежеланным ребенком одной из многочисленных шлюх, занимавшихся своим ремеслом на этой узкой улочке. Младенца подкинули к дверям церкви Сент-Бартоломью, кроху подобрал пожилой привратник, присматривавший за лошадьми. С того дня Хэмо не знал иной жизни, кроме монастырской. У него оказались золотые руки, и его отправили в местный скрипторий учиться на художника-иллюминатора рукописных книг. Он готовил туши и краски, лощил пергаментные листы, с помощью линейки и угольного карандаша чертил на них линии. Навострился смешивать краски: черную с красной, белую с желтой. Потом познакомился с искусством рисовать беличьей кисточкой, делать наброски фигур. Научили его и штукатурить церковные стены под фрески: он покрывал их известковым тестом, которое предварительно смачивал, чтобы лучше держало краску. Поначалу Хэмо работал над небольшими росписями, которые у монахов назывались Biblia раuреrum,то есть библия бедняка. В алтаре, например, он выписал очертания фигуры Лонгина [16] — сотника, пронзающего копьем тело Христа. Левой рукой Лонгин тянулся к своему лицу — в знак того, что чудесным образом прозрел. С годами Хэмо познал секреты искусства. Открытая ладонь означает суждение; поднятый или указующий палец — знак порицания. Согнутый палец обозначает речь, а поднятые руки — спор или описание. Распахнутые руки выражают изумление или поклонение. Скрещенные ноги выдают неестественность; поэтому именно в такой позе представляли в мистериях Ирода. Душу всегда изображали в виде маленькой голой фигурки, иногда увенчанной короной или митрой. Хэмо расписывал персонажей фресок красной и желтой охрой, белильной известью и ламповой сажей, зеленой краской и ляпис-лазурью.

16

Лонгин— так в Средневековье стали называть римского солдата, пронзившего копьем тело распятого Христа.

Прозвали его «Хэмо-простак» или «Хэмо-молчун». Он совершал все службы и обряды, но без веры, чисто механически, не ощущая причастности к исполненной религиозного пыла жизни монастыря. С самого рождения он был изгоем. Испытывая печаль или страх, не размышлял об их причинах. Такова жизнь в этом мире. Кое-кто иногда жалел его, но сам он себя не жалел, поскольку привык сносить превратности случая сколь угодно долго. Даже если бы его и посетило сильное чувство, он не обратил бы на него ни малейшего внимания, потому что делиться своими переживаниями ему было не с кем. Тем не менее за долгие годы он привязался к Уильяму Эксмью. Сначала Хэмо следовал за монахом на расстоянии, чтобы тот его не заметил. Эксмью, однако же, заметил и однажды вечером, выйдя после ужина, окликнул. Хэмо поджидал его тут же, на углу трапезной.

— Что все это значит? Следуешь за старшим?

Хэмо молча уставился на него.

— Как тебя зовут? — Разумеется, Эксмью знал как, но решил принудить Хэмо сказать хотя бы слово. Он схватил юношу за плечи и сильно тряхнул. — Ты что, язык проглотил? Может, ты Хэмо Фулберд?

Юноша кивнул.

— Хоть ты и Фул-берд, а бердыша что-то не видно. — Тот по-прежнему молчал. — Дубина стоеросовая. Ладно, лишь бы только не из дурного дерева вытесан — избави Боже! — Тут он, видимо, вспомнил обстоятельства, при которых Хэмо попал в монастырь, и несколько сбавил тон: — Ладно, Фулберд, с этих пор ходи открыто, не хоронясь. Чтобы я тебя видел.

Так

Хэмо стал постоянным спутником Эксмью. Прочие монахи, толкуя меж собой об особенностях его натуры, по-разному судили о соотношении жизненных соков в его теле. Одни полагали Хэмо меланхоликом — поэтому-де он медлителен и склонен к задумчивости; другие же усматривали в нем типичную для флегматика сдержанную печаль, которая вызывает у окружающих снисходительную жалость. Что свело столь непохожих друг на друга людей, понять было невозможно; разве что каким-то загадочным образом Хэмо Фулберд обрел в Эксмью отца.

Тучи рассеялись, дождь прекратился; Эксмью отворил калитку и направился в Смитфилд. День стоял не базарный, но весь пустырь был изрыт копытами лошадей и колесами разнообразных повозок и телег. В отбросах копались свиньи, среди разбросанных там и сям костей бродили черные вороны — казалось, они носят траур по Лондону. Повсюду, то вполголоса, машинально, то радостно и громко поминалось Господне имя: «Храни вас Бог», «Да поможет тебе Бог!», «Да пребудет с тобой Господня милость!»; и все это сливалось в некий благожелательный гул из божественных сфер. С бойни тянуло духом забитых животных, но дальше, когда троица шла мимо питейных заведений «Брокен-Селд», «Колокол на ободе», «Голова сарацина» и «Шапка кардинала», к тому тяжкому духу стали примешиваться разные человеческие запахи.

— Тут полным-полно священников, — заглянув в полуподвальное окошко «Шапки», бросил Эксмью. — Пресуществляют вино в нечто негожее.

Над дверью пивной красовалась зазывная, грубо намалеванная деревянная вывеска: мужчина лезет в постель, где спит кто-то еще.

— Март, по присловью, — месяц похорон, — продолжал Эксмью. — Я бы охотно заполнил целое кладбище могилами римских папистов и переметчиков.

— Они — бусины дьявольских четок, — с готовностью подхватил Ричард Марроу.

— Каиново отродье. Иудины последыши — ишь, распевают по адскому требнику.

В ту же минуту началась шумная перебранка, раздались крики «Не жиль!», «Решка! Решка!», затем послышались звуки ударов, проклятья, топот и храп животных, кучей стоявших на привязи в грязном дворе. Хэмо не мог спокойно смотреть, как хохочущие ребятишки стегают плетьми, молотят кулаками и бьют кнутом беззащитных лошадей и коров. От этого всякое представление о порядке в мире разлетается вдребезги. Он готов был принести себя в жертву: раздеться и нагишом выйти при всем народе на середину Смитфилда. Вместо этого он закрыл ладонями уши и издал негромкий протяжный стон. Казалось, в нем звучала вся скорбь земной юдоли.

Эксмью влепил ему затрещину.

— Ты нас всех погубишь. Точно тебе говорю.

Но привлекать к себе внимание ему было совсем не с руки. Быстрым шагом монах, а за ним Ричард с Хэмо двинулись на Дак-лейн, узенькую тесную улочку с булыжной мостовой, усыпанной устричными ракушками. Вдоль западной ее стороны тянулась открытая аркада. Под каждой аркой стояла скамья, заваленная разноцветными тканями и гобеленами. Ричард Марроу с неодобрением косился на это яркое великолепие.

— Вот сойдет сюда пламя, и вся эта дрянь сгорит дотла, — пробурчал он.

— Не кипятись. Это всего лишь разрисованный покров.

Еще в юности, работая у плотника подмастерьем, Марроу впервые услышал, что сам Христос был сыном плотника, и эта новость поразила его до глубины души. Он от природы был склонен к набожности; грамоте учился в бесплатной школе, открытой аббатисой ближнего монастыря, а потом уже самостоятельно подбирал любые крохи знания, попадавшиеся ему на родном английском языке. Он охотно предавался размышлениям, но говорить был не мастак, однако любил беседовать с Уильямом Эксмью о божественных материях. Познакомились они в трапезной монастыря Сент-Бартоломью, где Марроу чинил два приставных столика. Когда-то Эксмью начинал поваренком на монастырской кухне, и лишь много позже был избран помощником настоятеля — не мудрено, что они с Марроу быстро сошлись во взглядах на истоки натуры Христа.