Классно быть Богом (Good to Be God)
Шрифт:
Вообще-то Нельсон был не из пугливых, но сейчас он испугался. По сравнению с его обычными, совершенно безумными выдумками, правдивый и честный ответ: “Я забыл фотоаппарат в метро”, – прозвучал бы вполне убедительно. Только от этого будет не легче. Тем более что Нельсон гордился своими способностями сочинять фантастические истории.
Взять, к примеру, его шедевральное: “Папа, честное слово, там была пума. Это она потоптала твои нарциссы”. Об этом даже писали в городской газете. Статья называлась “Пумы в городе?”. Обратите внимание на вопросительный знак в конце заголовка. Это такой журналистский прием, явно указывающий на то, что Нельсон наврал с три короба, и его выдумки про пуму – это действительно выдумки. И тем не менее
Отец Нельсона был мелковат для взрослого мужчины. Щупленький, невысокого роста, вовсе не грозный. Перспектива получить взбучку от худосочного учителя музыки вовсе не кажется устрашающей, а скорее – смешной. Но когда ты уверен, что взбучки не избежать, тут уже не до смеха. Даже одна-единственная оса, залетевшая в комнату, способна посеять панику. Ас осой справиться легче, чем с худосочным учителем музыки. Тем более с учителем музыки, пребывающим в крайней степени раздражения.
Мы все мечтаем о том, чтобы уйти из дома и жить без родителей, самостоятельной жизнью. Но одно дело – уйти по собственному желанию, и совершенно другое – когда тебя выгоняют, да еще придают ускорение пинками. Задыхаясь от ужаса, Нельсон носился по станциям метро в безумной надежде разыскать потерянный фотоаппарат. Обращался в бюро находок. Пытался придумать, как добыть точно такой же фотоаппарат – пусть даже для этого придется пойти на отчаянное преступление.
Наконец Нельсон сдался и поехал домой, чтобы успеть забрать зубную щетку и кое-что из одежды, пока отец не вернулся с работы. Выходя из вагона на своей станции, он рассеянно взглянул на соседнее сиденье – и там лежал фотоаппарат. Причем не какой-то другой точно такой же модели. Это был именно отцовский фотоаппарат. Тот самый, потерянный три часа назад. С пленкой Нельсона и фотографиями, отснятыми в городе.
После этого случая Нельсон не то чтобы угомонился, но значительно приутих.
Я работаю над тем, чтобы сократить свои проповеди до необходимого минимума.
Говорить кратко и по существу – вот путь к успеху. Короткая, но наполненная содержанием проповедь воздействует на людские умы и души сильнее, чем длинные невразумительные разглагольствования ни о чем. А если твоим прихожанам хочется продолжения, пусть приходят на следующей неделе. Когда я в первый раз отпустил прихожан через десять минут – скажу для сравнения, что проповеди иерофанта длятся не менее получаса, – на их лицах читалась несомненная благодарность. С другой стороны, когда проповедь слишком короткая, это тоже нехорошо. Когда человек наряжается и идет в церковь, ему, естественно, хочется получить компенсацию за беспокойство. Герт однажды сказал: “У тебя хорошо получается, Тиндейл. Но до иерофанта тебе еще далеко”.
– А теперь обменяемся рукопожатиями, в знак мира и дружбы, – говорю я.
Мои прихожане улыбаются и пожимают друг другу руки. Они все знакомы. Все давно знают друг друга, так что рукопожатия нужны не для того, чтобы побороть стеснительность и установить дружеские контакты. Это такой ритуал. Обряд ради обряда. Пастор должен заботиться о том, чтобы его паства не заскучала. Людей нужно чем-то занять, чтобы они тоже участвовали в процессе. Пусть прихожане встают, и садятся, и снова встают и произносят хором “аллилуйя”. Во-первых, это не дает им заснуть. А во-вторых укрепляет их чувство общности. Для того чтобы шоу было успешным, зрители должны ощущать сопричастность к действию. То же самое происходит и на концертах, когда выступающий комик говорит зрителям: “А теперь ущипните за задницу соседа слева”. Если они выполняют твои команды, значит, ты “зацепил” аудиторию.
Я слежу за посещаемостью и даже считаю, сколько человек присутствует на службе. Сегодня народу немного. Всего-то девять человек, и я не сказал бы, что эти люди – самые богатые и влиятельные в нашем городе. Я еще несколько раз заставляю их встать и сесть. Для общего тонуса и стимуляции сердечнососудистой деятельности. Но, несмотря на все мои попытки расшевелить аудиторию, миссис Шеперд (она сидит в первом ряду) застыла, как изваяние, с открытым ртом. Я даже всерьез опасаюсь, что ей в рот влетит муха. Она сидит с совершенно непроницаемым видом, так что мне непонятно, то ли ей скучно, то ли она засыпает, то ли ее смущают мои слова, то ли вообще раздражают.
За ней сидит молодой человек. Его волосы в высохшей корке геля стоят торчком. Я его раньше не видел. По идее, мне надо радоваться, что у нас появляются новые лица. Но этот парень… он разговаривает с Рейнольдсами. Причем, именно разговаривает. Я сам, бывало, томился скукой на всяческих конференциях и семинарах и отпускал приглушенные замечания или шутки, обращаясь к соседям, но этот Гель-Волосы-Дыбом говорит громче меня.
Я умолкаю, оборвав проповедь на середине.
Рейнольдсы сидят, точно каменные истуканы, и Гель-Волосы-Дыбом переключается на улыбчивого Луиса. Если бы за улыбку давали деньги, Луис уже давно бы купил себе небольшую страну. Я так думаю, даже если бы ему отрезали ногу – бензопилой, без наркоза, – он все равно бы не перестал улыбаться. Но, несмотря на свою неизменную улыбку, Луис (младший архивариус в каком-то проекте по истории Кубы, хотя сам он чилиец) – очень несчастный человек. Только об этом мало кто знает. Для того чтобы это понять, нужно узнать Луиса поближе. Гель-Волосы-Дыбом продолжает громогласно вещать. Он предлагает Луису наушники:
– Я играю в одной классной группе. Мы довольно известная команда. Вот, послушай нашу демку.
Это вранье. Если человек играет в известной рок-группе, он не станет таскаться по полупустым церквям (а точнее, пустым на три четверти) и похваляться своими успехами перед младшим архивариусом исторического проекта. Обычно, когда человека застают за каким-то не самым культурным занятием – например, он украдкой дрочит, вывалив член из штанов, и т.п., – ему становится неловко и стыдно, и он быстренько прекращает свои безобразия. Но только не этот Гель-Волосы-Дыбом. В конце концов он замечает, что на него все смотрят. Но вместо того, чтобы заткнуться, он лезет в сумку и достает какой-то журнал.
– Я тут написал небольшую статейку о нашей группе, – объявляет он, пользуясь всеобщим вниманием. – В ней как раз объясняется, почему мы такие классные.
Он начинает читать статью вслух.
Но почему именно у меня в церкви? Почему не на Оушен-драйв, где гуляют юные прелестницы из Де-Мойна, которые еще западают на что-то подобное? Я прошу Геля-Волосы-Дыбом выйти за дверь. Обещаю ему, что обязательно послушаю демку его замечательной группы и даже порекомендую их музыку своим знакомым. Но только по окончании службы.
– Разумеется, здесь тебе всегда рады. Просто церковная служба – не совсем подходящее время для рекламы своей рок-группы. – Я сам удивляюсь, как деликатно и мягко звучит мой голос.
Но Гель-Волосы-Дыбом не внемлет. Он ведет себя просто по-хамски.
– А что ты мне сделаешь, старый дед? Динозавр несчастный…
Старым дедом меня еще не называли.
Я давно свыкся с мыслью, что я уже далеко не молод. Но сегодня меня в первый раз обозвали старым. Да, по сравнению с семнадцатилетним Гелем-Волосы-Дыбом, я действительно динозавр, давным-давно вымерший и разложившийся. Когда человеку уже за сорок, по меркам многих это считается старостью. И я действительно несчастный, это Гель верно заметил. И все-таки это было несправедливое замечание. Потому что я очень стараюсь скрывать свое фундаментальное отчаяние. Таково любопытное свойство всех оскорблений: они бывают обидными, потому что не соответствуют истине (”старый дед, динозавр несчастный”), или, наоборот, соответствуют истине (”старый дед, динозавр несчастный”), или же соответствуют только отчасти. Меня задели даже не столько слова Геля-Волосы-Дыбом, сколько его презрительный тон.