Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая
Шрифт:
Глава пятая. Новый Иерусалим
Наутро после простоявшего в странном затишье дня и не менее мертвой ночи, когда не было слышно ни гула сражения, ни новостей, вдруг все снова пришло в движение. Неожиданная весть облетела всех – русские вновь отошли, и дорога на Москву открыта! Повсюду заскрипели колеса многочисленных фур. Все биваки оказались переполнены легкоранеными, и все они теперь потянулись вперед в призрачный, расположенный неподалеку город.
Клаудиа стояла у полукруглого окна, глядя на бесконечный поток людей, и ей казалось, что она попала в древние времена какого-то великого переселения народов. Оставалось или двигаться вместе с толпой неизвестно куда или попытаться все же дождаться в этом розовом
Значит, Гарсия оказался прав, и, несмотря на решимость русских солдат, их смяли. И теперь это стало ясно даже Кутузову. Русский полководец понял, что еще одного такого дня он не выдержит, и от армии его не останется ничего. Но что же за дьявол, этот проклятый Наполеон? Неужели никто в этом мире так и не сможет противостоять ему?
Владимир за весь этот день не сказал Клаудии ни слова и только всячески старался занять Нардо, то складывая из бумажек какие-то игрушки, то пуская через соломинки мыльные пузыри, но малыш оставался безучастен и вял. Гастон где-то с трудом достал немного риса и хлеба, которые отдали малышу, и вина для раненого. Сама же Клаудиа есть просто не могла. К вечеру толпы немного поредели, и она, наконец, решилась ехать.
Оглядывая обжитую за несколько дней комнату и прощально проведя рукой по гитарным струнам, русский вдруг сказал:
– Возможно, ваш муж не может передать вам известий потому, что армия преследует врага по горячему следу, да и пробиваться сюда кому-либо против течения такой толпы – безумие. Надейтесь, герцогиня, вам, в отличие от меня, еще есть на что надеяться.
На дорогах стояла чудовищная неразбериха: колонны, состоящие из тысяч усталых, запыленных людей, полуфурки с ранеными, кавалеристы, утомленные постоянными рейдами вдоль дорог и еле держащиеся в седлах, вьюки, повозки – все это теснилось, толкалось, создавало то и дело заторы, из-за которых вспыхивала бесконечная ругань.
Дорога к Москве была грунтовая, окаймленная высокими валами с крутыми откосами, поэтому в сырую погоду она становилась чрезвычайно грязной. Местами на дороге встречалась уже совершенно непролазная грязь, каждый раз грозившая остановить тяжелый генеральский дормез навеки. Гастону стоило немалого труда, чтобы вместе с кучером способствовать продвижению громоздкого экипажа, и он вкладывал в это всю свою ярость, невыплеснутую им в столь долго желаемом всей армией, но так и прошедшем без его участия грандиозном сражении. И, вероятно, благодаря этой его невероятной озлобленности никто не покушался на генеральский экипаж, в то время как все другие повозки были буквально завалены ранеными. Стон стоял над всей дорогой и мучил истерзанную душу Клаудии. Она очень боялась, что все это зрелище произведет угнетающее впечатление на малыша, но Нардо вот уже второй день казался совершенно безучастным ко всему происходящему. Серые глаза его стали как будто еще больше, но куда именно уходил их печальный требовательный взгляд, определить было невозможно. Клаудиа не трогала сына и ни о чем с ним не говорила. Молчал и русский. И эта тишина внутри, сопровождаемая звуками ада снаружи, стала все чаще и чаще напоминать Клаудии какую-то траурную процессию. «Но кого мы хороним?!» – в ужасе думала она.
К ночи они достигли Можайска, городка, неотличимого от десятков уже пройденных ими русских городков. Но на этот раз вместо пожарищ и пустых домов, на единственной площади и двух улицах горели огни, сновали по всем направлениям фургоны с амуницией и продуктами, а также многочисленные маркитантки. Кое-где звучали даже веселые песни. Можно было подумать, что в городке открылась настоящая ярмарка.
Гастон умудрился отыскать довольно неплохо сохранившийся, еще никем не занятый дом, и получить генеральские пайки. Передышка была совершенно необходима.
Однако на заре в Можайск начал втягиваться огромный обоз с ранеными и, как бы Клаудии того ни хотелось, им пришлось покинуть занятый дом и двинуться дальше. Впрочем, даже единственная ночь забытья и какого-то глубокого черного мрака без снов отчасти восстановили ее силы. Впрочем, это относилось только к силам физическим – нравственно же она держалась из последнего, и лишь присутствие сына – любовью, а русского – гордостью поддерживали ее. И все же молчать совсем, оставаясь во власти горестного неведения и горьких предчувствий, становилось уже невыносимо, и потому она предпочла вдруг заговорить, но заговорить не о том, что больше всего волновало ее сейчас, а о том, что, должно быть, мучило пленного.
– Что же, неужели теперь мы вот так, запросто, въедем в вашу древнюю столицу? Это ведь не Витебск, и даже не Смоленск. Неужели Россия капитулирует? – Она говорила, отвернувшись к окну дормеза, за которым виднелась одна бесконечная и однообразная картина: раненые, раненые, раненые и грязь…
Стромилов некоторое время откровенно и внимательно рассматривал ее, словно увидел впервые.
– Надеюсь, это не упрек? Я знаю о том, как вы стояли за вашу Сарагосу, – тихо ответил он, подчеркивая «вашу» и «вы». – Однако ваш Мадрид в руках французов [13] , а Испания, тем не менее, не перестала быть Испанией. Так и здесь. Что ж, что Москва… Москва – это еще не вся Россия. К тому же, полууспех – всегда хуже любого проигранного сражения, а полным успехом, клянусь вам, похвастаться вы сейчас не можете.
13
Говоря об этом, ни русский пленный, ни Клаудиа еще не знали, что Веллингтон 12 августа вступил в Мадрид.
– Но неужели потеря такого великого города, символа страны… – попробовала, было, Клаудиа настоять на своей мысли, однако Владимир не дал ей договорить.
– Ах, оставьте! Ничего с нашей Россией не случится. Да, этот изверг пустит старушке немало крови, но что ж с того? Раньше или позже он все равно свернет себе здесь шею. – Русский вдруг вскинул на нее яркие синие глаза, и в них сверкнуло недоброе мальчишеское озорство. – А если для вас так важны символы, так ведь нынешняя столица наша пока еще в наших руках.
Клаудиу неприятно задело это колкое и, надо было сознаться, верное замечание, но на этот раз она решила не сдаваться так просто.
– Только надолго ли при таком обороте дел? Что помешает французскому императору точно также добраться и до Петербурга?
– До Петербурга? – Глаза Стромилова стали совсем синими, непереносимо синими, как море в солнечный полдень, когда на него больно смотреть. – Да скатертью дорожка! Пусть только сунется – лишь еще глубже в петлю залезет. Или вы забыли: мы не австрияки какие-нибудь, мы с него, с живого, теперь не слезем.
– Ах, это мы еще будем посмотреть! – резко повернулась к нему Клаудиа, от грубой дерзости пленного даже забывшая следить за правильностью своей русской речи.
– Вы хотели сказать: посмотрим, – мягко поправил ее Стромилов и погасил свой синий пожар. – Это вам и в самом деле еще предстоит.
«Как самоуверенны эти русские! – раздраженно подумала Клаудиа и снова повернулась к окну, за которым серые полубесцветные тучи моросили мелким противным дождем. – А разве мы не были такими же?.. – И вдруг ее молнией пронзила страшная мысль. – Мы были уверены лишь в одном, что все мы умрем, но не сдадимся. И мы… умерли. А те, кто выжил – чувствуют себя виноватыми!..»