Клинок Тишалла
Шрифт:
– Почему ты еще здесь? Последнее слово звучит внушительно, только когда оно действительно последнее.
– Ага, – буркнул он, протягивая руку к клавише отключения на рукаве, но я оказался проворнее: на последнем своем слове я глубоко выдохнул и, войдя в транс, врезал ему по плечу разрядом, какой уложил бы коня.
Майклсон хрюкнул.
– Я еще не готов тебя отпустить, – объяснил я.
Он уронил руку, уставившись на меня пустыми зенками, как у куклы, и я очень хорошо мог представить себе убийственный блеск в его агатовых глазах.
– Не
– Кончай, а? Я не Боллинджер. Мне можешь не доказывать, какой ты крутой самец.
– Не делай вид, будто понимаешь.
– Я тебе скажу, что я понимаю. Я понимаю, что ты вылетишь. Ты сам это понимаешь? Ты вылетишь. Ты не попадешь в Поднебесье. Ты не станешь актером. Ты остаток жизни проведешь безымянным говномесом. Ты до конца дней станешь лизать задницы высшим кастам – а выше тебя будут все , Хэри.
Он пожал плечами и отвернулся. Он знал – или догадывался, – что я говорю правду, но не находил в себе сил принять ее.
– Тебе-то какое дело, будь ты неладен?
– Никакого! – выпалил я. – Мне накласть, что случится с тобой. Я сам хочу попасть в актеры! Понял? Да, это была затея. Меня приставил к тебе Чандра. И директор лично обещал мне, что если ты провалишься, то меня к экзаменам просто не допустят!
– Тогда у тебя большие проблемы, – отозвался Хэри и, прежде чем я успел его остановить, отключил костюм.
Кукла сгинула. Я остался один на виртуальном лугу, тупо глядя на пустое место, туда, где была моя надежда.
9
Что я делал той ночью – не помню.
Где-то за задворках памяти хранятся смутные воспоминания: как, сидя за столом в дормитории или блуждая бесцельно вокруг консерваторских корпусов, пробираясь в лунных сумерках через трупного колера непролазные заросли, я вновь и вновь приходил в себя, пробуждаясь от фантазий о Поднебесье.
Я не мог воспринять случившееся; мне приходилось активно напоминать себе, что жизнь кончена, чтобы верить в это. Невозможно было понять, как так случилось, что некий изначальный дефект моей натуры поставил на пути преграду, о которую я с разбегу вышиб себе мозги.
Столько часов я провел, лихорадочно мечтая о Поднебесье, что рассудок рефлекторно обращался к тем же видениям, невзирая на то, что я никогда не увижу ее небес, никогда не вдохну ее воздух, никогда токи истинного волшебства не пробегут по моим нервам взамен бледной имитации, рожденной ВП-костюмом.
И каждый раз, когда я заставлял себя вспомнить, когда силой вбивал знание в непокорные извилины взбаламученного мозга, мне приходилось снова и снова преодолевать лабиринт отговорок: проклиная Чандру, проклиная Хэри, проклиная отца, Консерваторию, саму Студию, покуда истина не открывалась мне.
Виноват я сам.
Это подавляет – когда на двадцатом году жизни впервые сталкиваешься с непреодолимым препятствием. Одаренный от рождения как талантом, так
Не лучшее время для первого провала.
Имея дело с Хэри Майклсоном, я допустил фатальную ошибку и, хуже всего, не мог понять, что мне следовало делать, чтобы не совершить ее. Да-да, в мозгу моем той ночью рождались тысячи идей и планов, низвергаясь со звезд бесшумным мальстремом сквозь холодный эгейский воздух, все одинаково бесплодные: мне следовало поступить так , можно было попробовать сяк , почему я не додумался до этого – наконец настало утро, а я так и не уснул. Я забежал к себе в комнату, чтобы всухую заглотнуть пару таблеток кофеина, и побрел на занятия, чтобы провести следующие несколько часов – нет, дней – делая вид, что жизнь моя еще не кончена.
Однако в аудитории я не клевал носом. Сомкнуть глаза меня не заставил бы и удар дубиной по макушке.
В один из тех неразличимых, безнадежных дней меня снова вызвал к себе Чандра. Не помню, что он мне говорил и что я отвечал; думаю, в тот момент мне оставалось лишь блефовать. Я глумился над своим палачом, а отцовский голос презрительно нашептывал мне советы. «Не показывай слабости низким кастам», – думалось мне. «Пошел он в жопу. Будь у него хоть капля мозгов, он подобрал бы себе родителей получше». Эта фраза гулко звенела у меня в мозгу.
В довершение ко всему мне приходилось жить, зная, что Хэри меня презирает.
Каким-то необъяснимым образом это было едва ли не обиднее, чем все остальное взятое вместе. Его суровый приговор глодал мою совесть, как голодная собака гложет кость. Может, потому, что я привык к приязни равных и уважению нижестоящих; может, потому, что я снести не мог мысли, будто судит меня простой работяга.
Может, потому, что он казался мне более существующим , чем я сам.
Нечто в его судьбе уличного мальчишки, простого работника, давало ему, как мне казалось, полумистическую связь с тем уровнем бытия, который я мог воспринять лишь извне, сквозь мутное, заляпанное грязью стекло. Он был прав: мне не понять. Я не был уверен даже, что хочу понимать эту жизнь.
Но я был уверен, что мечтаю об его уважении едва ли не больше, чем о переносе в Поднебесье.
Еще несколько дней прошло в тумане жалости и отвращения к себе. Я маниакально проверял голосовую почту в надежде, что Хэри смягчится, но там только девицы ныли, почему я им не звоню. Я не пытался звонить сам или искать его на занятиях, это даже мне казалось позорным.
Потом как-то утром я проснулся почти с прежней решимостью и, не позавтракав, не приняв душ, побрел в тренировочный зал, смутно надеясь застать Хэри там.