Клочки воспоминаний
Шрифт:
И наверное, таких примеров сама Фаина Григорьевна может привести много. Но она не любит об этом говорить, потому что считает все это в порядке вещей.
Героинь Раневской всегда выделяло стремление проникнуть в самую суть окружающего. Совсем недавно такой мы увидели миссис Этель Сэвидж в пьесе прогрессивного американского писателя и драматурга Джона Патрика «Странная миссис Сэвидж». А сейчас Раневская с блеском играет Глафиру Фирсовну в «Последней жертве» А. Н. Островского. Играет тонко, обнажая перед зрителем нравственные идеалы своей героини, ее душу, мысли…
— Хочу много играть, — говорит актриса. — Человек в восемьдесят лет становится мудрым. Нужно успеть о многом рассказать своим зрителям…
Мы
— Обязательно сыграю учительницу. Такую, знаете ли, старую, мудрую. Представляете, на склоне лет она снова встречается со своими учениками, теми, кому посвятила жизнь… И жизнь, оказывается, прожита не напрасно… Обязательно сыграю!
А. КАРАУЛОВ,
г. Москва
Фаина Раневская: Они любят меня? за что?!
Вам отпущено свыше…
В августе этого года замечательной русской актрисе Фаине Георгиевне Раневской исполнилось бы 100 лет. Ее знают и любят зрители разных поколений по участию в фильмах «Мечта», «Подкидыш», «Весна», «Золушка», по потрясающим театральным работам — миссис Сэвидж («Странная миссис Сэвидж»), Люси Купер («Дальше — тишина»), Филицата («Правда — хорошо, а счастье — лучше»), да и многим другим. Ей одинаково удавались и ярко комедийные, и исполненные глубокого драматизма роли…
Предлагаем вашему вниманию воспоминания людей, близко знавших актрису, — ее партнеров по сцене и друзей, поклонников. А также сохранившиеся записи и высказывания самой Фаины Георгиевны.
«Зачем? Зачем они мне хлопают? Они любят меня? За что? Сколько лет мне кричали на улице мальчишки: „Муля, не нервируй меня!“ Хорошо одетые надушенные дамы протягивали ручки лодочкой и аккуратно сложенными губками вместо того, чтобы представиться, шептали: „Муля, не нервируй меня!“ Государственные деятели шли навстречу и, проявляя любовь и уважение к искусству, говорили доброжелательно: „Муля, не нервируй меня!“ Я не Муля. Я старая актриса и никого не хочу нервировать. Мне трудно видеть людей. Потому что все, кого я любила, кого боготворила, умерли. Сколько людей аплодируют мне, а мне так одиноко. И еще… я боюсь забыть текст. Пока длится овация, я повторяю без конца вслух первую фразу: „И всегда так бывает, когда девушек запирают“, — на разные лады. Боже, как долго они аплодируют. Спасибо вам, дорогие мои. Но у меня уже кончаются силы, а роль все еще не началась… Я помню, как выходили под овацию великие актеры. Одни раскланивались, а потом начинали роль. Это было величественно. Но я не любила таких актеров. А когда на выход овацию устроили Станиславскому, он стоял растерянный и все пытался начать сквозь аплодисменты. Ему мешал успех. Я готова была молиться на него… „Муля, не нервируй меня!“ Я сама выдумала эту фразу. Я выдумывала большинство фраз, которые потом повторяли, которыми дразнили меня. В сущности, я играла очень мало настоящих ролей. Какие-то кусочки, которые потом сама досочиняла. В Островском нельзя менять ни одного слова, ни одного! Я потому и забываю текст, что стараюсь сказать абсолютно точно, до запятой. А все кругом говорят приблизительно. Не ценят слова. Не ценят Островского. И всегда так бывает, когда меня нервируют… Муля! Не запирай меня! Всегда так бывает…»
«…Раневская приезжает на спектакль рано. И сразу начинает раздражаться. Громогласно и безадресно. Ей отвечают тихо и робко — дежурные, уборщицы, актеры, — они не могут
— Я должна сообщить вам, что играть сегодня не смогу. Я измучена. Вы напрасно меня втянули в ваш спектакль. Ищите другую актрису.
Я целую ей руки, отвешиваю поклоны, говорю комплименты, шучу сколько могу. Но сегодня Раневская непреклонна в своем раздражении.
— Зачем вы поцеловали мне руку? Она грязная. Почему в вашем спектакле поют? У Островского этого нет.
— Но ведь вы тоже поете… и лучше всех нас.
— Вы еще мальчик, вы не слышали, как поют по-настоящему. Меня учила петь одна цыганка. А вы знаете, кто научил меня петь „Корсетку“?
— Давыдов.
— Откуда вы знаете?
— Вы рассказывали.
— ( Грозно). Кто?
— Вы.
— Очень мило с вашей стороны, что вы помните рассказы никому не нужной старой актрисы. ( Пауза. Смотрит на себя в зеркало.)Как у меня болит нос от этой подклейки.
— Да забудьте вы об этой подклейке! Зачем вы себя мучаете?
— Я всегда подтягиваю нос… У меня ужасный нос… Не лицо, а ж… Ищите другую актрису. Я не могу играть Островского без суфлера. Что это за театр, где нет суфлера?!
— Фаина Георгиевна, и я, и Галя, мы оба будем следить по тексту.
— Вы — мой партнер, а Галя — помреж. Суфлер — это профессия! Не спорьте со мной!.. Что это за театр, где директор никогда не зайдет, чтобы узнать, как состояние артистов! Им это, наверное, неинтересно.
В дверях появляется внушительная фигура директора театра.
— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Раневская подскакивает от неожиданности:
— Кто здесь? Кто это?
— Это я, Фаина Георгиевна, Лев Федорович Лосев. Как вы себя чувствуете?
— Благодарю вас, отвратительно. Вы знаете, что в нашем спектакле режиссер уничтожил суфлерскую будку? И я вынуждена играть без суфлера.
— Фаина Георгиевна, у нас в театре вообще нет суфлерской будки.
— А где же сидит суфлер?
— У нас нет суфлера. Но Сергей Юрьевич мне говорил, что Галя…
— Сергей Юрьевич — мой партнер, а Галя — пом. реж… Суфлер — это профессия. Но я благодарю вас, что вы зашли. Теперь это редкость… Странное время. Суфлерской будки нет, пьес хороших нет, времени ни у кого нет, а зрительный зал полон каждый вечер…
Так случилось, что многие годы она провела почти безвыходно в четырех стенах. Но сохранила острое любопытство к жизни во всех проявлениях. Едкая насмешливость при постоянно возвышенном складе ума и сердца. Не терпела „тонность“ в обращении, но при этом для нее органически была неприемлема малейшая фамильярность. Тяга к общению и потребность к одиночеству. Безмерная печаль и могучий нутряной оптимизм… Вся семья эмигрировала после революции. Она — единственная из семьи — осталась. С народом, с революцией, с русским театром. Так говорила Раневская — не с трибуны, не в интервью, а в своей комнате один на один среди разных других разговоров. Канаты, канаты сплетались в ней! Огромный масштаб. Карта в размер самой местности. Глубина памяти в размер века… Ей бы Грозного играть! Вот тут бы она выдала, да жаль — роль мужская…»