Ключ Сары
Шрифт:
– Я уже не помню. Но вряд ли, – признался Кристоф.
Глаза Гийома снова уставились на меня, словно он пытался что-то выведать. Меня это смутило.
– Просто в голове не укладывается, – протянул Гийом с ироничной усмешкой, – сколько французов до сих пор не знают, что там произошло. А как американцы? Вы были в курсе, прежде чем начали работать над сюжетом, Джулия?
Я не отвела взгляд:
– Нет, я ничего не знала, и в семидесятые годы никто мне ничего об этом не рассказывал в школе в Бостоне. Но теперь я кое-что знаю. И то, что я прочла, меня потрясло.
Эрве и Кристоф замолчали. Они выглядели растерянными, не знали, что сказать. В конце
– В июле девяносто пятого Жак Ширак стал первым президентом Французской республики, привлекшим внимание к той роли, которую сыграло французское правительство во время Оккупации. Особенно в связи с этой облавой. Его речь была на всех первых полосах. Вы помните?
В ходе своих поисков я наткнулась на речь Ширака. Она была совершенно недвусмысленной. Но шестью годами раньше она прошла мимо меня. А мальчики – я продолжала их так называть, это было сильнее меня, – очевидно, вообще не помнили об этой речи. Они смотрели на Гийома широко открытыми, удивленными глазами. Эрве курил сигарету за сигаретой, а Кристоф грыз ногти – так он делал всегда, когда нервничал или чувствовал себя неловко.
За столом надолго воцарилось молчание. Даже странно, что в этой комнате может быть так тихо. Здесь прошло столько шумных, веселых вечеринок, люди хохотали до упаду, шуточки сыпались одна за другой, оглушительно гремела музыка. Столько игр, поздравлений с днем рождения, танцев до зари, несмотря на ворчащих соседей, которые швабрами стучали в потолок.
Молчание было тягостным и болезненным. Когда Гийом снова заговорил, его голос изменился. Лицо тоже. Он побледнел и больше не мог смотреть нам в глаза. Склонился головой к тарелке, к которой так и не притронулся.
– Моей бабушке было пятнадцать лет в день облавы. Ей сказали, что она свободна, потому что они забирали только детей помладше, от двух до двенадцати лет, вместе с родителями. Она осталась одна. Всех остальных увели. Ее младших братьев, младшую сестру, мать, отца, дядю. Тогда она видела их в последний раз. Никто не вернулся. Никто.
Глаза девочки так и не оправились от ночного кошмара. Они слишком много видели. Перед самым восходом беременная женщина родила недоношенного ребенка, мертвого. Девочка была свидетельницей криков и слез. Она видела, как показалась голова ребенка, измазанная кровью, между ног его матери. Она знала, что лучше не смотреть, но это было сильнее ее: завороженная и объятая ужасом, она не могла отвести взгляд. Она видела мертвого младенца, его серую восковую кожу, – он был похож на скорченную куклу, которую поспешили прикрыть грязной простыней. Женщина продолжала невыносимо стонать, и никто не был в силах ей помочь.
На заре отец опустил руку в карман девочки, чтобы забрать ключ от шкафа. Затем он пошел поговорить с полицейским. Показал тому ключ. Объяснил ситуацию. Девочка видела, что он пытается сохранять спокойствие, хотя явно был на пределе. Объяснил, что ему необходимо забрать сына, которому всего четыре года. Он должен вернуться в квартиру. Он только возьмет сына и немедленно придет обратно, честное слово. Полицейский рассмеялся ему в лицо: «И ты думаешь, я тебе поверю, дурачина несчастный?» Отец продолжал настаивать, предложил полицейскому поехать с ним, повторял, что хочет только забрать ребенка и сразу же вернется. Полицейский велел ему отстать. Отец вернулся на свое место, сел сгорбившись. И заплакал.
Девочка забрала у него ключ и положила себе в карман. Она все думала, сколько еще
Ей была невыносима мысль, что он ждет ее, один, в темноте. Он наверняка хочет есть и пить. Вода, скорее всего, давно кончилась. И батарейка в фонарике села. И все равно лучше уж так, чем оказаться в ловушке здесь, – вот что она думала. Что может быть хуже, чем эта адская вонь, удушающая жара, пыль и орущие или умирающие люди.
Она посмотрела на мать: та ушла в себя и уже два часа ничего не говорила. Потом на отца: лицо у него было потерянное, глаза ввалились. Потом посмотрела вокруг себя. Увидела Еву и ее несчастных, измученных детей. Увидела семьи, всех этих людей, незнакомых, но с такой же, как у нее, желтой звездой на груди. Увидела тысячи детей, беспокойных, перевозбужденных, голодных, страдающих от жажды; самые маленькие еще ничего не понимали, только думали, что эта странная игра слишком затянулась, и просили вернуться домой, чтобы снова оказаться в своей постели с любимым плюшевым мишкой.
Она попыталась передохнуть, опустив подбородок на колени. Жара, чуть спавшая за ночь, вернулась с первыми лучами солнца. Девочка не понимала, как сможет выдержать здесь еще один день. И чувствовала себя такой ослабевшей, такой усталой. Горло было сухим, как пергамент. Желудок болел, потому что был пуст.
В какой-то момент она задремала. Ей снилось, что она вернулась домой, в свою маленькую комнату, выходящую на улицу, что она идет по гостиной, где льющееся в окна солнце выписывает красивые световые узоры на мраморе камина и на фотографии бабушки. Во сне она слышит, как учитель музыки играет на другой стороне зеленеющего двора. «На Авиньонском мосту все танцуют, все танцуют, на Авиньонском мосту все танцуют, вставши в круг». Мать готовит обед, подпевая: «Красивые кавалеры делают так, а потом еще эдак». Младший брат возится в коридоре с красным паровозиком, катая его по паркетинам и громко стукая о стены – «бух!», «бах!». «Красивые дамы делают так, а потом еще эдак». Она буквально вдыхала запах дома, живительный запах воска и приправ, к которому примешивались чудесные ароматы блюд, которые стряпала мать. А еще звучал голос отца, читающего жене книгу. Они в безопасности. Они счастливы.
Она почувствовала, как прохладная рука опустилась ей на лоб. Подняла глаза и увидела женщину в синей косынке с крестом.
Женщина улыбнулась и протянула ей стакан холодной воды, которую девочка с жадностью выпила. Потом медсестра протянула ей сухой хлебец и баночку сардин.
– Будь мужественной, – тихо проговорила молодая женщина.
Но девочка видела, что она, как и отец, говорит со слезами на глазах.
– Я хочу уйти отсюда, – прошептала девочка. Ей хотелось вернуться в свой сон, в эту гавань мира и безопасности.
Медсестра склонила голову. Снова улыбнулась, но улыбка вышла натянутой и грустной.
– Понимаю. Но ничего не могу поделать. Мне очень жаль.
Она встала и направилась к следующей семье. Девочка удержала ее за рукав.
– Пожалуйста, скажите, когда мы уйдем отсюда.