Книга царств
Шрифт:
Старик проговорил себе молитву на исход души и громко принялся читать заупокойный канон о единоумершем. Службу скитскую знал всю, заучив ее наизусть.
– Матушка Лепестина, слезно просит Ганюшка с тобой повидаться. Дозволь ей подняться к тебе из подполья.
– Я сама к ней спущусь.
Послушница Ганька уже третий месяц сидела взаперти, чтобы не срамилась обитель от ее брюхатости. Лучше было держать ее подальше от людских глаз приметливых.
– Чего тебе? – отворила Лепестина затемненное подполье келарни.
– Матушка Лепестинушка, уйдете вы, а мне-то как быть? Куда я-то такая денусь? – спрашивала плачущая Ганька.
– А куда нам такую тебя? – в свою очередь спрашивала
– Да ведь ты мне велела.
– Что ж из того? Я старалась, чтоб обители польза была. Ладно, зачтется потом тебе. Может, бог даст, вовсе мертвеньким опростаешься, а коль ежели и живым, то некрещеная душа все равно, что котячья, альбо щенячья. Хоть утопи, хоть затопчи да так закопай, греха в том не будет. Да и никакая душа в нем не держится, только пар один.
В ночь все скиты опустели. Ушли раскольники в свой новый дальний путь. Остался только обезножевший квелый старец, сам себя отпевавший. Ему на прощанье скитники дали веревку, чтоб удавился, ежели не сумеет сжечь себя. Да еще вылезла из подполья послушница Ганька.
Было кому принимать новых пришельцев в святое место, а оно, как известно, пусто не бывает.
Глава пятая
I
Второму императору стали уже надоедать разные выдумки воспитателя Остермана. Ведь было сказано, что он, император, ни в солдатики, ни в кораблики, ни в войну играть не любит, а под городом Александровом Остерман затеял какой-то смотр войскам. Зачем это? Ни в какой Александров никто не поедет, и надо, чтобы солдат из лагеря распустили. У него, Петра II, гораздо более интересное завтра занятие: собак кормить. Шутка дело – у князей Долгоруких свора из 620 борзых и гончих собак. И теперь все эти собаки принадлежат ему, Петру II. Долгорукие приучили к ним государя, и он сам перемешивает в корыте собакам корм.
В минувшем октябре на охоте было затравлено почти четыре тысячи зайцев, пятьдесят лис, восемь волков и три медведя. До того интересно с князьями Долгорукими, что в Москву от них не хотелось Петру выезжать, а возвращение в Петербург отложено вообще на неопределенное время. Даже был издан указ, грозивший кнутом каждому, кто будет говорить о возвращении императорского двора в северную столицу, и нечего о ней вспоминать.
Сколько интересных часов проведено с таким заядлым охотником, каким славился на всю Москву и на все Подмосковье князь Алексей Григорьевич, и как живо рассказывал он, что видел сам или слышал от отца и от дяди Якова, как прежде велась на Руси охота и каково было тогда житье-бытье православных.
Поездки на охоту случались порой весьма отдаленные. Забирались аж в Тульскую губернию, и не было времени Петру скучать на привалах, когда он продолжал вести еще свою собственную охоту за рассказами князя Алексея о подмосковных местах.
Начало осени, золотая пора. Словно выцвели, полиняли вечерние тени. Возле шалаша висит на шесте убитый ястреб на устрашение другим хищным птицам. Князь Алексей лежит на пахучем еще от летней поры разнотравье и говорит:
– Про Измайлово тебе расскажу, про вотчину царицы Прасковьи и ее дочерей, а было то поместье прежде излюбленным пристанищем тишайшего царя Алексея Михайловича.
– Рассказывай, – усаживался поудобнее Петр; было что послушать ему, и он – весь внимание.
Каменный пятиглавый собор со слюдяными оконцами стоял в Измайлове на холме у дворца, являя собой знак благочестия царя Алексея. Но о соборной колокольне, служившей и смотровой башней, шла недобрая слава. В среднем ярусе той башни чинились суд и расправа над непокорными, и неподалеку от колокольни стояла виселица, на которой редко один, а то два и три осужденных удавленника покачивались один перед другим.
Во дворце были покои для самого царя, для царицы, больших и малых царевичей и царевен, – у тишайшего родителя было четырнадцать человек детей. В тех покоях, сложенных из свежеструганных сосновых бревен, многие годы не выветривался стойкий смолистый дух. По всем внутренним лестницам, ходам и переходам тянулись перила с точеными балясинами, чтобы было за что вовремя ухватиться, не споткнуться и не упасть, – детей-то вон сколько! Над крылечками – шатровые верхи, крытые тесом «по чешуйчатому обиванию».
По приказу царя для пашни и сенокосных угодий окрест было сведено несколько сот десятин леса, и на полях в кругозоре одна от другой поставлены смотровые вышки для наблюдения за работавшими крестьянами, коих в страдную пору нагоняли близко к тысяче человек. Царскому хозяйству надлежало быть в образцовом порядке, о чем усердствовали придирчивые надсмотрщики. Всем окрестным крестьянам, работавшим на царя, беспрестанно приходилось быть в бедствии и унынии, а измайловским – того пуще.
Жизнь на виду у царя требовала от них, несмотря на тяжелые работы и строгие взыскания, быть всегда улыбчатыми, дабы не смущать царский глаз смурным видом. Следовало и самим крестьянам, и их избам выглядеть всегда нарядными и пригожими, чтобы, когда захочется царю и его семейству, девки и парни водили бы перед дворцом хороводы и умильные пели песни. Да, гляди, не вой, а пой! За худое веселье – батоги. Тяжкий и постоянный труд, поборы и всевозможные притеснения для многих Измайловских крестьян выходили «из сносности человеческой» и заставляли искать спасение в бегах, потому как близко царя – близко смерти.
Наезжал царь-государь и в другие подмосковные села: Коломенское, Голенищево, Всевидово, Воробьеве, Покровское, – ездил туда с ночевками, нередко со всем семейством, с боярами и всегда с бесчисленными прислужниками. Впереди двигался постельный возок, сопровождаемый постельничим, дворецким и стряпчим, за ним – триста дворцовых жильцов на парадно изукрашенных лошадях, по три в ряд, за ними – триста конных стрельцов, по пяти в ряд, за стрельцами – пятьсот рейтаров, в штанах с лампасами и кожаной обшивкой; за ними – двенадцать стрелков с долгими пищалями; за стрелками – конюшенного приказа дьяк, а за ним – государевы седла; жеребцы – аргамаки и иноходцы – в большом наряде, с цепями гремячими и подводными, седла на них – под цветными коврами. Перед самим царем у кареты – боярин, возле кареты по правую руку – окольничий. Ехал царь в английской карете шестериком. Кони в золоченой сбруе и с перьями. На ином иноходце попона аксамитная, начелки, нагривки и нахвостник расшиты шелками да многоцветным бисером. А на возницах – бархатные кафтаны и собольи шапки. Вместе с царем в его карете – четверо самых приближенных родовитых бояр. Царевичи – в изукрашенной карете-избушке, тоже запряженной шестериком, а с ними – дядьки и окольничий. А по бокам кареты-избушки – стрельцы, а за ними – стольники, спальники и другие служилые люди. За царевичами ехала царица в карете, запряженной двенадцатью лошадьми, в окружении боярынь – мамок; за царицей – большие и малые царевны, а за ними – казначеи, постельницы и кормилицы, – всего карет близко к сотне. Главной целью загородных поездок царя была любимая им потеха – охота. Охотился он на птицу, но жаловал и на медведя ходить.