Книга духов
Шрифт:
И она тяжело зашаркала в темный коридор, оставив меня наедине с Элайзой Арнолд.
Мы взбирались по винтовой лестнице. Я старалась не дышать из-за обдававшего меня трупного зловония, которое неслось словно с ладьи Харона.
Я двигалась по широкой стороне расходившихся веером ступеней. Элайза придерживалась перил, где проступь была уже. Ее руки бессильно свисали по бокам, ноги тоже плохо повиновались, а пальцы глухо отбивали такт по ковру с каждым подъемом, будто метроном, отмечающий наше восхождение. Обломки ногтей усеивали лестницу золотыми крупицами.
В нише лестничного колодца
В коридоре на втором этаже была разостлана ковровая дорожка, походившая на полосу дерна – плотную, ярко-зеленую, по бокам которой находились половицы из цельных сосновых досок. Газовые рожки не были зажжены. На стенах не висело ни одной картины. Ниже панелей стены были окрашены в матово-голубой цвет, выше – в черный или в цвет индиго. Коридор напоминал подводное царство, и тишина в нем стояла, как в океанских глубинах.
Я проследовала за Элайзой к сводчатой двери в конце коридора. Здесь моя комната. Я догадалась об этом потому, что там горел свет. Полоска его виднелась в щели под дверью.
У двери Элайза остановилась спиной ко мне на расстоянии трех или четырех шагов, пока я дивилась ее костлявым плечам, выпиравшим ребрам и слегка обвисшим ягодицам. При скупом освещении кожа ее казалась синеватой, как у того, кто голым побывал на холоде. Или же она, подобно пиявке, высосала этот оттенок со стен?
Почему же она остановилась? Там, в комнате, есть кто-то – или что-то? Вернулась Розали – повидаться с умершей матерью? От этой мысли внутри у меня похолодело, но, пока я ее обмозговывала, Элайза попыталась ухватиться за дверную ручку. Вот только руки у нее для этого не годились.
Могла ли она беспрепятственно проникнуть в комнату? Возможно. Могла ли обратиться в пар и просочиться внутрь? Вероятно. Однако вместо этого она шагнула назад и жестом велела мне взяться за ручку. И получилось так, что я первой вошла в эту угловую комнату и увидела там…
Нет, никого там не оказалось. И ничего, разве что:
Квадратная комната без мебели, стены с некрашеной штукатуркой. В дневном свете можно было бы увидеть на них прихотливые узоры из трещин и пятен. Пол сколочен из длинных толстых досок, которые сгодились бы для корабельного плотника, сплошь в царапинах и потертостях, указывавших на прежнее расположение мебели. Теперь и следов ее не было. Никаких украшений вообще, кроме прочных оконных рам, покрытых шелушившейся темно-кровавой краской, хлопья которой лежали на полу.
В углу комнаты стояла зажженная лампа. Я взяла ее и обернулась к Элайзе Арнолд, но она… исчезла. Или же так казалось.
Справа от двери находился альков – ниша в стене. Он был задернут занавесом из темно-голубой парчи с серебряной бахромой. Подобная ткань хорошо защищает от солнца, и я догадалась, что внутри алькова стоит кровать.
Элайза свернулась кошкой на краю постели. Матрац был набит не соломой, но пером, простыни были явно несвежие.
Элайза сидела, подогнув ноги под себя и вывернув ступни наружу, бедра ее выглядели глубоко впавшими и затененными, несмотря на то что я поднесла лампу вплотную к ней. Она склонила голову на плечо – и, верная амплуа инженю, вполне могла бы похлопать своими длинными черными ресницами.
– Вы спите здесь? – спросила я.
Глупее вопроса нельзя было придумать, и она тотчас дала мне это понять.
– Сплю? Ты так это называешь? Занятные же вы, паписты. – Она провела тыльной стороной ладони по покрывалу и, изловчившись, как смогла изловчиться, по нему похлопала. Приглашающе. – Non, enfant [44] , я здесь не «сплю». Спать здесь будешь ты.
– Но тогда, – сказала я, для большей ясности высоко приподняв занавес, – прошу вас уйти.
Я надеялась умыться над тазом из полного кувшина, надеть чистую сорочку, взглянуть в зеркало, насколько позволяло мое дезабилье. Вместо того – только постель, и ничего больше. Что ж, немедля нырну в нее, как только изгоню ее теперешнюю обитательницу.
44
Нет, детка (фр.).
– Вы намерены возвратиться на ночь в землю? – многозначительно поинтересовалась я.
– Пожалуй, что нет, – ответила Элайза Арнолд. – Есть у меня материнские заботы. Пожелаю вам покоя.
Тут пронесся леденящий порыв ветра – словно сама смерть взмахнула крылами, – чуть не вырвавший из моих рук занавес. Я едва не выронила лампу.
Обведя взглядом комнату, Элайзу Арнолд я нигде не обнаружила и все же знала, что она еще здесь. Холод пронизывал меня до костей. О, какая жалость к детям По меня охватила… за что им эта симуляция материнства?
– А они знают?.. – обратилась я в пустоту. – Они могут вас видеть?
Ответ донесся со стороны двери, которая захлопнулась, когда Элайза покинула альков. Не могу сказать, что я слышала какие-то слова – нет, но тем не менее ответ был получен. Как всегда, Элайза Арнолд пренебрегла множественным числом, а равно и местоимением женского рода – она имела в виду только Эдгара:
– Он не знает. Не может меня видеть.
Я повернулась лицом к Элайзе (ее присутствие ощущалось совсем близко). Призрак на моих глазах начал уплотняться. Что, она состоит из одного лишь… холода? Дверь и стекла задрожали в своих рамах, меня тоже бросило в дрожь.
Вопрос:
– Ты знаешь моего Эдгара?
– Знаю, хотя и не очень хорошо.
– Это несравненный гений, как тебе известно.
Я промолчала – не нашлась с ответом. Говорить правду было не слишком разумно. Если бы меня вынудили сказать свое мнение об Эдгаре, оно вряд ли пришлось бы по душе его матушке. Это Элайза поняла из моего молчания и отрубила:
– Нет, конечно же неизвестно.
Стужа усилилась. Мне пришлось с ног до головы завернуться в занавес.
– Гения способен распознать только гений. А ты, моя Геркулиночка, всего-навсего ведьма. Игра природы… Гениальности, боюсь, тут ни на грош.
– А потребен гений для того, чтобы полусгнившей вставать из могилы? – вырвалось у меня от обиды.
Заслышав такое, актриса уплотнилась – вернее, отвердела еще заметней. Она надменно тряхнула гривой и выгнула спину. (Ее позвоночник, растягиваясь, при этом хрустнул.) Упершись руками в бока, она решительно заявила, что в свое время ее гениальность была доказана. Валясь с ног от усталости и насквозь промерзнув, я желала только одного – поскорее спровадить нечисть из спальни – и потому, набравшись бесстрашия, отмела ее притязания с жестокостью, на какую только была способна. Перечеркнула и ее гениальность, и гениальность ее сынка простым вопросом: