Книга нечестивых дел
Шрифт:
— Я ни за что не извиняюсь и не намерен снова пробовать. Я еду в Рим и не знаю на сколько. — Я указал на сверток. — Но этого вам должно хватить.
Глаза Марко сузились.
— Зачем в Рим?
— Старший повар должен готовить для папы.
Мой товарищ фыркнул.
— А ты-то ему для чего нужен?
— Я его ученик.
— Ах вот что! — Марко сунул мешок под мышку. — Не сомневаюсь, ты отлично отъешься в Риме. — Он повернулся, собираясь уходить. — Я беру свои кости и не смею тебе мешать.
— Марко, зачем ты так?
— Как? Как голодный человек?
— Марко…
— Счастливого пути, Лучано.
Он махнул
Великие города Италии — словно разные цветы в одном саду. Венеция — пышное кружево алых с коричневой каймой лепестков азалии — своеобразное торжество разложения. Мраморные дворцы сантиметр за сантиметром уходят под воду, каждую зиму море заливает улицы Венеции по щиколотку, и горожане предаются в этом водяном царстве веселью и прелюбодеянию. Бахус глумится над костлявой с косой, и музыканты, не помня себя, бешено играют на площади Сан-Марко, пока костлявая шлюха облизывает похотливым языком накрашенные губы.
После Венеции я считал, что представляю себе распущенность, но оказался не готов к двуликому, золотисто-рыжему изобилию Рима, этой венериной мухоловке [35] с ее экзотической красотой и пристрастием к плоти. Рим был старше Венеции, имел за плечами столетия и успел довести до совершенства искусство лживости. В то время как остальная Италия напевала народные мотивы, в Риме гремели древние гимны, мизерно восхваляющие мораль. Непререкаемый образ святого города скрывал борьбу за власть не на жизнь, а на смерть, идущую на фоне его золоченых куполов и расшитых одежд. Если Венеция — потаскуха, то Рим — убийца.
35
Разновидность насекомоядного растения.
С тех пор меня не покидает убеждение, что иллюзию безгрешности Рима создает сирокко, дующий две трети дней в году. Соленый южный ветер нагоняет на небо низкие серые облака. От него во всех укромных уголках расцветает плесень, на каменных стенах проступают лепрозные пятна сырости, а люди чувствуют себя так, словно их носы и головы набиты хлопком, и за запахом фимиама не ощущают вони разложения.
Запахи способны пробуждать воспоминания, и с их помощью я могу описать разницу между римской кухней и нашей. В Венеции старший повар Ферреро подвешивал травы сушиться к стропилам, и они наполняли воздух воспоминаниями о саде, а ветерок с моря разносил по помещениям аппетитные ароматы.
В Риме кухня находилась под землей, и свежий воздух не мог развеять скапливающиеся запахи. Вместо трав старший повар Борджа подвешивал к потолку подернутые патиной плесени испанские окорока, а в углу в клетке сидел мрачный леопард и грыз кусок сырого мяса. По его низкому, леденящему рыку и безжизненным желтым глазам никто бы не заподозрил, что некогда это животное было деятельным, энергичным созданием. Его метания по клетке удручали и напоминали о моей клаустрофобии. Но Борджа привык тешить свою страсть к диким животным, и присутствие леопарда на этой пресыщенной кухне никого не удивляло. От затхлого мяса и зверя в неволе несло дикостью и мертвечиной.
В Риме все, даже еда, отличалось немыслимой в других местах неумеренностью. На второй день нашего пребывания в Вечном городе я сопровождал старшего повара на рынок. И разинул рот, словно деревенщина, при виде
Мне не терпелось посмотреть на этого Борджа — богатого испанца, купившего себе титул папы Александра VI, но синьор Ферреро строго-настрого приказал мне не высовываться и держать рот на замке. Я почти отчаялся увидеть великого человека, когда старший повар папы, кастилец, недовольный нашим присутствием на кухне, потребовал, чтобы я чем-то занялся.
— Почему этот парень здесь? Только путается под ногами.
Синьор Ферреро щелкнул пальцами.
— Лучано, иди помогать горничным.
Я поспешно освободил служанку от подноса с блюдами и стал подниматься вслед за ней в столовую. Римские горничные, робкие женщины с напряженными лицами, были еще более запуганы, чем у нас, в Венеции. И неудивительно: они прислуживали одному из самых могущественных и безжалостных людей в мире.
В тот день Борджа собирался обедать с герром Лореном Бехаймом, и горничная дважды проверила поднос, прежде чем внести его в столовую. А я, по своему обыкновению, встал за дверью для слуг, откуда можно было все видеть и слышать.
И вот он появился! Главные двери распахнулись, и в зал, как крепкий жеребец, влетел Родриго Борджа. Поприветствовал Бехайма зычным, полным энергии голосом. Широкий в плечах, мускулистый, он шел воинственной походкой — подбородок с ямочкой выставлен вперед, еще в дорожной одежде, с хлыстом в руке, запачканные сапоги звякают по мраморному полу, на каждом пальце золото и драгоценные камни. Мужчина до мозга костей, он любил женщин и лошадей; смуглолицый, ладно скроенный, с квадратными кистями, крупным носом и ноздрями, трепетно вбирающими жизнь. Косматый, с волосатыми руками, с вечно пробивающейся щетиной на лице и копной жестких волос, послушно седеющих только на висках. У него были густые брови; живые, умные карие глаза пронзали насквозь. Он ослеплял белозубой улыбкой — настоящий пират. Вошел смеясь. А почему бы и нет? Он был богат, обладал властью, и заполнил собой зал словно атакующий бык.
Герр Бехайм встал и поклонился.
— Ваше святейшество.
— Садитесь, Лорен. — Борджа оседлал стул и рассеянно махнул рукой в сторону двери для слуг. К нему немедленно бросилась горничная с подносом с оливками, хлебом и графином испанского хереса в руках. Борджа предпочитал еду и напитки из своей страны. — Скажите, Лорен, как мне лучше использовать этого старого венецианца? — Он отпустил служанку, разлил вино в два бокала и один подал астрологу.
Бехайм принял херес и учтиво кивнул.