Книга о друзьях
Шрифт:
И все-таки Алек обвел всех вокруг пальца. Он успешно окончил школу, а потом и колледж со степенью магистра и задался вопросом — что теперь? Как будем зарабатывать на жизнь? К сожалению, проделанный путь ничуть не улучшил Алека — такие люди неисправимы. Выбор в пользу карьеры архитектора он сделал совершенно случайно: кто-то одолжил ему книжку о знаменитом Салливане из Чикаго, предшественнике Франка Ллойда Райта. Это решило судьбу моего друга: впоследствии он оставит Нью-Йорку несколько зданий, по которым город сможет надолго запомнить имя своего славного сына. Но, как ни странно, и это у него вышло
Впрочем, я забегаю вперед.
Алека всегда бесило, что я вечно на мели. Куда бы мы ни ходили вместе, платил, ворча и ругаясь сквозь зубы, вечно он. Мне приходилось постоянно выслушивать лекции о том, как вредно не иметь амбиций. До чего я однажды дойду? Он знал, конечно, что я пишу или по крайней мере пытаюсь, но это не производило на него ни малейшего впечатления.
Моя первая жена его просто ненавидела. Она знала, что за тип этот Алек, и всегда старалась удержать меня от общения с ним. Алек же, будучи свидетелем моих метаний между Корой и вдовой, прекрасно понимал, что с женой я долго не протяну.
— Вот уж не думал, что ты на ней женишься, — сказал он мне однажды. — Я ведь просто посоветовал ее тебе как хорошую подстилку.
Это может показаться невероятным, но мы собачились с ней каждый день — не могли пройти мимо малейшего пустяка, не поругавшись. Жена обучалась сначала в католической школе, а затем в консерватории в Канаде и, естественно, в результате превратилась в ходячий склад всех человеческих заблуждений. Зато некоторые ее подружки-католички, несмотря на строгость моральных принципов и всякие глупые предрассудки, были весьма сексуальными особами. Знавал я одну, которая, теребя пальчиками свой огородик во время акта, кричала:
— О Матерь Божья, о Святая Дева, прости мне мои грехи!
После чего она хватала меня за член, сжимала его, целовала, вставляла обратно и шептала:
— Еще, Генри, это так круто! Возьми меня, трахни! И да простит и защитит меня Пресвятая Дева Мария!
Алек любил монашек — они умели постоять за себя, отличались свободой нравов и покладистостью. Не одну монашку ему довелось прижимать к какому-нибудь деревцу в парке. Как и остальные наши закадычные друзья, Алек не видел смысла в том, чтобы зря тратить деньги на женщин, но в отличие от многих он говорил своим любовницам, что любит их. Ближе к оргазму он мог сказать все что угодно, даже пообещать жениться.
Наши дискуссии и споры — это было что-то. Как и всякий ирландец, в споре Алек просто неистовствовал, хотя не без определенной логики, подкрепляя заявления разумными аргументами. Еще ему нравилось давать советы, которым он сам никогда не следовал. Наиболее плодотворные дискуссии у нас случались в его комнате. В отличие от моей спальни в коридоре, больше похожей на тюремную камеру, у Алека была просторная комната с умывальником, диваном, парой удобных старых стульев и огромной кроватью. Вставал он с нее чертовски довольный жизнью. Пару раз я заставал его в постели с девушкой. Он как ни в чем не бывало представлял мне ее, делая вид, что они давно знакомы.
— Это та крошка, о которой я тебе говорил, Ген, — мурлыкал он, отбрасывая в сторону одеяло и демонстрируя ее прелести. — Ничего, а?
В наших отношениях с Алеком царила необычайная близость. Мы больше походили на двух русских из романов Достоевского, чем на уроженцев Бруклина.
Например, когда у него был триппер, он вылезал из кровати, просил меня подойти к раковине, доставал свой член — ужасное зрелище! — и совершенно серьезно спрашивал меня: как я думаю, не стоит ли показаться врачу? Держа член в руке, словно кровяную сосиску, он начинал длинную историю о новой девчонке, с которой он познакомился, и о ее отношениях с приходским пастором. (Католическую церковь он просто ненавидел.)
— Ты только послушай, Генри, она, значит, вдет на исповедь, чтобы исповедаться в том, что первый раз в жизни была с мужиком…
Вот так начинался диалог. Алек изображал сладкоречивого лицемера и ханжу — отца О’Рейли. Пастор:
— Ты говоришь, он коснулся тебя. И где же, дитя мое? Девочка слишком смущена, чтобы сразу ответить. Пастор приходит ей на помощь:
— Он прикоснулся к твоей груди, дочь моя?
— О да, отец.
— Скажи мне, куда еще он клал руку?
— Между ног.
— И долго он ее там держал? Я хочу сказать — десять минут, двадцать пять минут… или час?
— Думаю, ближе к часу, отец.
— А что же ты делала все это время?
— Я очень возбудилась, отец. Боюсь, я совсем потеряла голову.
— Что ты имеешь в виду, девочка?
(Надо заметить, что девочке уже восемнадцать и она больше похожа на хорошую скаковую кобылу.)
— Я имею в виду, отец, что он расстегнул штаны, достал своего дружка и засунул его туда, где была рука.
— Прямо в тебя?
— Да, отец.
— Тебе понравилось? Или было стыдно?
— Мне очень понравилось, отец. Боюсь, как бы не разрешить ему это еще раз… ну, если это не очень большой грех…
— Поговорим об этом позже, — говорит отец О’Рейли. — А сейчас зайди ко мне в кабинет на пару минут.
— Остальное ты, Генри, можешь себе представить. Он запирается с ней в кабинете, просит задрать платье, чтобы потрогать ее киску, а затем, не успевает она и глазом моргнуть, вытаскивает свой боброчёс и пиздит ее во имя Христа. Обычное дело! Впрочем, это не идет ни в какое сравнение с тем, что творилось пару сотен лет назад. Римскими Папами становились воры и убийцы, которые совершали инцест направо и налево. — Алек подходит к книжному шкафу и достает книгу жизнеописания первосвященников. — На, почитай, когда тебе нечем будет заняться. — А потом со странной улыбкой добавляет: — Слушай, что ты делаешь один целыми днями, а? Только не говори, что тухнешь в библиотеке над книжками. Я думаю, ты все еще ищешь работу. Кстати, а сколько у тебя сейчас с собой? Не вернешь доллар, что я тебе одолжил на прошлой неделе?
Я корчу кислую мину и пытаюсь обратить все в шутку. Я выворачиваю карманы, чтобы показать, что не вру.
— Не понимаю, — говорит он. — Вечно на мели. Скажи-ка, брат, как ты живешь? Ты что, просишь милостыню у каждого встречного? А гордости у тебя, надо думать, нет? Об амбициях вообще молчу — я уже понял, что это не вяжется с твоей философией.
Это он так иронизирует, потому что я вечно рассказываю о философах, которых читаю.
— Полагаю, — продолжает он, — твоему князю Кропоткину деньги были не нужны. А этому немецкому философу, который загремел в психушку?