Книга скворцов
Шрифт:
Есть еще и божества рек, в венке из рогоза и с кувшином в руках, на котором выведены лица и дела из басен; бывало, что и они являлись людям. Однажды во времена римских императоров, когда правитель Египта шел по берегу реки, из ее вод поднялся до бедер человек исполинского роста, с острым взглядом, сединой в волосах, широкой грудью и сильными руками, как у моряков. Видя это, правитель простер руки к небу и вознес такие мольбы: если это чудо из числа бесов, пусть останется спокойно и даст им уйти без вреда; если же оно послано изволением Бога и Владыки нашего, пусть пребудет на месте, пока все не насладятся столь чудесным зрелищем. С заходом солнца это создание (говорили, что это сам Нил, как представляют его поэты) погрузилось в пучины вод, в безмолвии явив себя тем, кому посчастливилось там оказаться.
– Один болонец, знаток права, – начал госпиталий, – был приглашен читать лекции на чужбину, и когда близилась весна и ему надо было собираться в путь, решил проститься с родными местами. Он пошел к берегу По, и поскольку в ту зиму стал такой лед, что женщины водили хороводы, а рыцари затевали турниры, вышел на середину реки и обратился к ней в благородных и тщательно отобранных выражениях, называя ее царем всех рек, несущим бурные воды в пурпурное море, потоком, коим гордилась бы и ливийская и скифская земля, если б он у них был, и который первым осенил свои берега венцом тополей. Тут, однако, он поскользнулся и упал, да так расшиб спину, что не мог подняться. Тогда-то, лежа, он переменил тон и начал попрекать поток под собою,
VI
– А что дальше? – спросил Фортунат.
– О диких зверях я не буду распространяться, – продолжил келарь, – как и о домашнем скоте: все помнят и быков, внезапно одаряемых речью, и волчий вой средь города, о чем свидетельствует Вергилий. Приведу лишь три примера, как полагается в школе. Когда Эней начал строить город Лавинию, внезапно вспыхнул огонь, волк притащил сухое полено из рощи, орел раздувал взмахами крыльев, а лиса, намочив хвост в реке, стегала им по пламени; Эней истолковал это таким образом, что основанный им город возрастет в силе и славе, станет предметом зависти и поношения для соседей, но осилит их, укрепленный волею богов. Когда Гай Гракх замышлял создать город в Африке, пришла весть, что волки подрыли и обрушили поставленные им пограничные столбы, и это сочтено было дурным знаменьем для города. Когда Аларих вторгся в Италию, императору Гонорию, упражнявшему коней в поле, явились два волка, кинувшиеся на людей и тотчас сваленные копьями: стали их разглядывать и увидели между проломленных ребер человеческие руки с вытянутыми пальцами. Это истолковали так, что волк означает врага, а рука – римскую доблесть, которая явит себя, когда готы перевалят через альпийский хребет. А что рука означает доблесть, показывает знаменье Веспасиану, которому бродячая собака приволокла человеческую руку и бросила под стол, когда он завтракал. Что же до знамений вроде бывшего некогда в Пистойе, где осел взобрался на судейское место и ревел оттуда долгое время, я их опущу, ибо люди не склонны доверять самой правдивой истории, когда она делается похожей на басню Эзопа. К тому же мы начали о скворцах, а значит, нас больше занимают те, кто летает по воздуху. Над Вителлием, когда он незадолго до гибели созвал солдатскую сходку, вились какие-то гнусные крылатые твари, тучей затмившие день. Чаще прочего, однако, бывал знаменьем пчелиный рой, ведь нет иных животных, столь разительно схожих с человеком.
VII
– Если бы можно было сделать улей прозрачным – говорят, были такие, кому удавалось изготовить его из фонарного рога, – мы глядели бы в него, как Бог приникает с небес на хорошо устроенный город. Есть у пчел общие вожди, некий совет, одно попечение; с восходом Плеяд они выбираются из улья, и ни дня у них не проходит в праздности. Они строят себе дом из воска с горечью, чтобы отвадить тех, кто падок на чужое.
– У портного Таддео Дзамба, – сказал госпиталий, – был такой насморк, что когда к нему в дом забежал обезглавленный петух и там прикорнул, Таддео догадался об этом лишь потому, что соседи перестали заглядывать к нему за головкой чесноку или за суровой ниткой, как обычно, и обходили его дверь, словно она лягалась. Но обычно людям, если их обитель кажется недостаточно прогорклой, приходят на помощь воспоминания, когда под старость оказывается, что жить по-людски теперь можно только в прошлом, а между тем это жилье отдает такой горечью, что иные и сами там не задерживаются, и других не приглашают. Извини, я опять тебя перебил; ты говорил о домах из воска.
– Так вот, у них, – продолжил келарь, – есть соглядатаи, которых рассылают по округе, как делал Иисус Навин; поутру одна пчела трубит, словно в рог, и все разом вылетают, если день обещает быть погожим: они ведь умеют предречь ненастье, как пастух или земледел. У них есть царь, которому отведены лучшие палаты; он распорядитель чужим трудам, у него свита и охранники; если царя захватить, удержишь весь рой, если же их двое, они оспоривают власть в бою. Не зря, когда царь Латин увидел пчел, облепивших лавр у него на дворе, прорицатель сказал, что чужеземец придет, откуда прилетел рой, и водворится в этой крепости; а когда Антонин Пий правил Италией, по всей Тоскане пчелиные рои облепляли его статуи, предвещая ему императорскую власть. Сами римские законы оказывают уважение пчелам, почитая их чем-то отличным от других тварей: премудрый Ульпиан в «Комментариях» говорит, что пчелы считаются нашими, пока возвращаются к нам, словно наделяет их даром свободной воли. Доныне, если хотят похвалить в людях согласие и мудрость в устроении общих дел, говорят, что они как пчелы, друг друга не дают в обиду. Наконец, и в благочестии они нам пример, о чем говорится в книге «О чудесах», сочиненной блаженным Петром, клюнийским настоятелем. В овернском краю один крестьянин держал несколько ульев и, боясь, что пчелы улетят или вымрут от болезни, затеял удержать их таким способом, что скорее себя погубить, чем пчел спасти. Он пошел в церковь и, приняв от священника тело Господне, не проглотил его, но удержал во рту, а потом направился к своим ульям. Наклонясь к одной из скважин, он принялся дуть на пчел, что таились внутри, ибо твердо веровал тому безумию, что из пчел, ежели обдуть их таким образом, ни одна не улетит, ни одна не сдохнет, но все будут здоровы и мед будут собирать исправнее прежнего: таковы мнения невежд, злоупотребляющих Божьим таинством, как нечестивым волшебством. И так он, надувая щеки со всей силы, словно Борей над полем, от усердия выпустил изо рта драгоценное тело Господне, и оно упало наземь подле улья. Тут вся пчелиная толчея разом вынеслась на свет. Точно толпа разумных созданий, они подняли Господа своего с земли и благоговейно понесли в свою обитель, к изумлению хозяина. Поглядев на это, как на публичную казнь или чужой пожар, он наконец махнул рукою и пошел прочь, чтобы заняться насущными делами, но по дороге великий страх нагнал его и отрезвил, дав уразуметь, что он натворил и в какой грех вдался. Опрометью кинулся он назад и, залив улей доверху водою и потопив пчел, о коих так пекся, снял крышку и нашел тело Господне в виде прекрасного младенца в вощаной келье. Остолбенел он и не знал, что делать, но потом с великой осторожностью извлек тело Господне из улья и, вытянув руки, залитые медом, понесся в церковь, чтобы предать свою ношу честному погребению; едва, однако, добежал он впопыхах до святого порога, тело Господне вырвалось из недостойных ладоней и исчезло. Крестьянин, пчел потерявший из-за своего неразумия и угнетенный боязнью и раскаянием, рассказал о том священнику, тот – епископу, а от епископа узнал об этом аббат Петр и предал вечной памяти.
– Прибавь еще того поэта, – промолвил госпиталий, – что так дивно изображает область мертвых: только спустился туда убитый тиран, души тех, кого он истребил с земли, подымаются с мест, клубятся вокруг, словно пчелы, защищающие свой мед от пастуха, и влекут его к престолу судьи. «Окружили меня, как пчелы». Прекрасное это зрелище, пчелы преисподней, что гудят на стигийском тимьяне и ползают по Плутонову скипетру; удивительно, почему поэты пренебрегли этим предметом: ведь если на том свете, по их уверениям, есть все ремесла, то и ульи там кто-то должен был завести. Но почему же, скажи, пчелы, если они так добродетельны, не дают приятных знамений? Когда Публий Сципион воевал с Ганнибалом, на дерево перед его шатром сел пчелиный рой, и Сципион едва уцелел в сшибке, лишь сыну обязанный своим спасением. В консульство Фабия и Марцелла на форуме сел пчелиный рой, и римляне устроили молебен всем богам, чтобы отвести беду. Умолчу о пчелах, предвещавших Марию кимвров, Помпею – Фарсал, Кассию – гибель, Клавдию – обожествление, поскольку об этом знают и дети в школе; напомню лишь о Барбационе, который при императоре Констанции был начальником над пешими войсками: к нему в дом залетел пчелиный рой, толкователи сказали, что это к большой опасности, а кончилось тем, что он погиб из-за глупости жены: когда он ушел в поход, она отправила вдогонку письмо со слезной просьбой, чтоб он не женился на вдове Констанция, если Констанций умрет, а остался верен ей, хоть вдова неумершего Констанция очень красива; дело вскрылось, и их обоих казнили, чтобы другим неповадно было лакомиться за счет будущего.
– Это правда, – подумав, отвечал келарь, – и это, я думаю, из-за их робости, ведь пчелы уступают свой дом, стоит окурить их дымом; потому Эмилий Мамерк, когда его войска дрогнули перед толпой фиденян, в гневе попрекал их сравненьем с пчелами; стало быть, для тех, кто ведет войну, это дурной знак. Или, может быть, это оттого, что все дела пчел достаются другому: когда Батилл, посредственный поэт, выдал стихи Вергилия за свои и получил от Августа честь и награду, Вергилий написал: «Так-то вы не себе, пчелы, сбираете мед» и все прочее; думаю, ты знаешь эту историю. Да и толкователи снов считают, что пчелы хороши, лишь когда снятся крестьянину, если же они сели кому на голову, это сулит гибель от черни или от воинов, затем что пчелы слушаются вождей и водятся на падали. Потому Исаия говорит: «Свистнет Господь пчеле», то есть внушением Своим призовет грешника.
VIII
– О вещих птицах лучше спроси у падуанцев, которые помнят, как с башни Боницци поднялся и улетел с птенцами аист, предрекая пленение и казнь мессера Джордано Боницци, его брата Пьетро и их близких. Я же не пущусь в рассказы о римских гаданиях и искусстве авгуров, чтобы ты, брат Гвидо, не укорил меня, как школьника, щеголяющего знанием прописей, или как селянина, пустословящего о битве сорок с сойками; пропущу и филина на крыше царской бани, что пророчил смерть императору Валентиниану, и невиданную птицу, что сидела в роще, не боясь людей, и исчезла в ту минуту, как покончил с собою Отон, и королька с лавровой ветвью в клюве, растерзанного птицами в курии Помпея; напомню лишь историю Ирода Агриппы. Муж царского рода, но угнетенный бедностью, он прибыл в Рим, надеясь выпросить у Тиберия власть над одной из тетрархий, на которые была разделена Иудея. Император, познакомившись с ним ближе и найдя в нем человека прямодушного и мужественного, обласкал его и приблизил к своему сыну Друзу, коего вопреки обычной недоверчивости сделал своим соправителем и общником неделимой власти. Надеясь, что Фортуна, радушно встретившая его в Риме, будет и впредь оказывать ему гостеприимство, и думая помочь ее попечениям из своих средств, Агриппа старался располагать к себе римлян, тратя на друзей широкою рукою и обещая им еще большее. Дела его, однако, не двигались из-за обычной медлительности Тиберия, не любившего менять тех, кого он однажды допустил к власти, как сгонять с открытой раны мух, которые уже напились, ради нового роя голодных; Агриппа же, лишь отчасти руководствуясь расчетом, но более по природному влечению, растратил все деньги, что привез с собою, и завяз в долгах у римских ростовщиков, зорко следивших за колебаниями придворного счастья. Началом бедствий для него стала внезапная смерть Друза, о котором Тиберий скорбел столь безутешно, что удалил от себя всех, кто был хорош с покойным. В ту пору Агриппа вошел в дружбу с Гаем, внуком Тиберия, и однажды, когда они вместе ехали в колеснице, простер руки к небу и воскликнул: «Увидеть бы мне мертвым этого старика, а тебя – господином вселенной!» Услышал это возничий и донес Тиберию; тот, раздраженный близостью Агриппы к своенравному внуку и ненавидя в нем память об умершем сыне, велел взять виновного под стражу, когда тот был на ипподроме, и его, одетого в багряницу и молящего о прощении, поволокли в темницу. Когда толпу заключенных, к которой он был причтен, по дороге остановили для отдыха и Агриппа прислонился к какому-то дереву, на его вершину внезапно слетел филин. Один из толпы узников спросил солдата, кто этот человек в пурпуре, и услышав, что он из Иудеи, один из первых мужей своей страны, подошел к Агриппе и молвил: «Не подумай, что я хочу скоротать время за празднословием или что-нибудь выманить у тебя лестью, ведь мы с тобой носим одинаковые цепи. Скоро ты освободишься из темницы и так вознесешься, что будешь завистью для твоих друзей, и не потеряешь благополучия, но пребудешь в нем до кончины и передашь свое добро сыновьям. Что так и будет, обещают праведные боги, пославшие тебе знаменье, а меня научившие их понимать. Но знай: когда ты вновь увидишь эту птицу, на пятый день умрешь».
Вскоре Тиберий, вернувшись на свой остров, заболел и слег, и, почувствовав, что умирает, велел призвать к себе двух своих внуков, Гая и Тиберия. Он положил в душе, что оставит преемником того из них, кто поутру явится первым, и велел сперва привести Тиберия, но тот задержался за завтраком, и первым в царской спальне оказался Гай. Цезарь, видя, что боги судили иначе, глубоко опечалился, однако, подозвав внука, дал ему наставления о делах государства и, созвав вельмож и объявив Гая императором, испустил дух. Гай похоронил его с великой пышностью, а потом вспомнил об Агриппе и, освободив его из тюрьмы, дал ему тетрархию Филиппа, правившего Итуреей и областью Трахонитиды, и тетрархию Авилины, и возложил на него диадему и, сотворив его царем, отпустил в Иудею. Тогда Агриппа стал завистью для ближних, и вознесся, как никто, и правил по своему разумению; он поднял руку, дабы причинить зло многим сущим в Церкви, и убил Иакова, брата Иоаннова, и вверг в темницу Петра, который был чудесно освобожден от уз и выведен на служение проповедания. Когда же исполнилось три года, как Агриппа царствовал над Иудеей, ради некоего празднества, совершавшегося на почесть императору, он поехал в город Кесарию, куда стеклись люди со всей страны, и в начале дня, облекшись в платье, затканное серебром и золотом, прошествовал в театр. С первыми лучами, коснувшимися его одежд, все взоры ослепило двойное сияние и поднялся шум, что доселе они почитали Агриппу как человека, теперь же видят в нем нечто выше человеческой природы. Между тем как Агриппа внимал крикам льстецов и оглядывал людей, кипящих вокруг, он увидел сидящего на веревке над его головою филина, вспомнил в нем вестника своей смерти и, наклонившись к тем, кто ему рукоплескал, молвил: «Я, бог ваш, умираю». Тут он почувствовал внезапную боль во внутренностях, его подхватили и унесли во дворец, где на пятый день, среди народного плача и тайных гаданий о будущем царства, несметные черви, разъедавшие его утробу, заставили Агриппу в муках расстаться с жизнью.
IX
– Однако когда речь заходит скворцах, мы первым делом вспоминаем, что это птицы, способные говорить, а не то, что они обклевывают виноград или кружат стаей, как на похоронах Мемнона, – сказал госпиталий. – А когда они говорят, то не о себе, а о людях; правда, некий Азеллий Сабин получил от Тиберия большие деньги за книгу, где был выведен дрозд, утверждающий, что он лакомее всех, однако с ним спорят белый гриб и устрица, отстаивающие свой вкус, так что этот случай не по нашей части.