Книга смеха и забвения
Шрифт:
Она выложила им правду. В редакции журнала решили открыть читабельную рубрику по астрологии, но не знали, к кому обратиться, она же была знакома со мной и попросила меня помочь им. Она уверена, что тем самым не нарушила никакого закона. Да, согласились они, никакого закона она не нарушила. Нарушила лишь внутренние служебные предписания, запрещающие сотрудничать с теми людьми, которые обманули доверие партии и государства. Она возразила, заявив, что ничего такого серьезного не случилось: имя пана Кундеры, так и оставшись скрытым под псевдонимом, никого не могло возмутить. А о гонорарах, полученных паном Кундерой, не стоит и говорить. Они снова с ней согласились: в самом деле, ничего серьезного не происходит, они лишь составят протокол о том, что имело место,
Она подписала протокол, а через два дня ее вызвал главный редактор и сообщил ей о ее немедленном увольнении. Еще в тот же день она отправилась на радио, где у нее были друзья, давно предлагавшие ей там работать. Они радостно встретили ее, но, когда на следующий день она пришла оформить документы, начальник кадров, благоволивший к ней, состроил печальную мину: «Какую глупость вы сделали, девочка. Испортили себе жизнь. Ничем не могу вам помочь».
Поначалу она остерегалась говорить со мной, ибо вынуждена была обещать полицейским никому о допросе не рассказывать. Но, получив следующую повестку в полицию (ей предстояло идти туда завтра), решила тайно встретиться со мной и все обговорить во избежание противоречивых показаний, если вдруг меня тоже вызовут.
Заметьте, Р. была не робкого десятка. Она просто по молодости лет ничего не знала о мире. Сейчас она получила первый удар, непонятный и неожиданный, и уже никогда о нем не забудет. Я осознал, что мне суждена роль почтальона, который разносит людям предостережения и наказания, и стал ужасаться самого себя.
— Вы думаете, им известно о той тысяче крон, что вы получили за гороскоп? — спросила она сдавленным голосом.
— Не волнуйтесь. Тот, кто три года изучал марксизм— ленинизм в Москве, никогда не признается, что заказывает для себя гороскопы.
Она засмеялась, и этот смех, хотя и продолжался едва полсекунды, звучал для меня робким обещанием спасения. Ведь именно об этом смехе я мечтал, когда писал дурацкие статейки о Рыбах, Деве и Козероге, именно этот смех я представлял себе неким вознаграждением, но я так и не услышал его, ибо тем временем повсюду в мире ангелы захватили все решающие позиции, все генеральные штабы, овладели левыми и правыми, арабами и евреями, русскими генералами и русскими диссидентами. Они взирали на нас со всех сторон своим леденящим взглядом, срывавшим с нас симпатичное одеяние веселых мистификаторов и превращавшим нас в жалких мошенников, которые работают для журнала социалистической молодежи, хотя не верят ни в молодежь, ни в социализм, составляют гороскоп для главного редактора, хотя смеются над главным редактором и гороскопом, и занимаются дребеденью, тогда как все вокруг (правые и левые, арабы и евреи, генералы и диссиденты) борются за будущее человечества. Мы чувствовали на себе тяжесть их взгляда, превращавшего нас в насекомых, достойных лишь того, чтобы быть раздавленными под ногами.
Уняв тревогу, я попытался придумать для Р. самый что ни на есть разумный план, как ей свидетельствовать в полиции. Во время разговора она несколько раз поднималась и уходила в туалет. Ее возвращения сопровождались звуком спущенной воды и стыдливой паникой. Эта мужественная девушка стыдилась своего страха. Эта элегантная женщина стыдилась своих внутренностей, которые буйствовали на глазах у постороннего мужчины.
8
Примерно двадцать пять юношей и девушек разных национальностей сидели за партами и рассеянно смотрели на Михаэлу и Габриэлу, взволнованно стоявших возле кафедры, где восседала их преподавательница, мадам Рафаэль. Каждая из девушек держала в руке несколько листов бумаги с текстом реферата и какой-то странный картонный предмет, снабженный резинкой.
— Мы будем говорить о пьесе Ионеско «Носорог», — сказала Михаэла и наклонила голову, чтобы надеть на нос картонную, облепленную разноцветными бумажками трубку и прикрепить ее на затылке резинкой.
Габриэла проделала то же самое. Затем девушки, перекинувшись взглядом, издали короткий высокий прерывистый звук.
Класс довольно легко догадался, что обе девушки хотели показать: во-первых, что у носорога вместо носа рог, а во— вторых, что пьеса Ионеско комическая. Обе эти мысли они решили выразить не только словами, но и телодвижениями.
Длинные трубки покачивались у них на лицах, и класс впал в состояние какого-то растерянного сочувствия, словно калека явился демонстрировать перед их партами свою ампутированную руку.
Одна мадам Рафаэль пришла в восторг от идеи своих любимиц, и на их прерывистый, высокий звук ответила таким же возгласом.
Девушки с удовлетворением покивали длинными носами, и Михаэла начала читать свою часть реферата.
Среди учеников была юная еврейка по имени Сара. Недавно она попросила обеих американок позволить ей заглянуть в их записи (все знали, что от девушек не ускользнуло ни единого словечка мадам Рафаэль), но они отказали ей: «Нечего таскаться на пляж во время занятий». С тех пор Сара искренне ненавидела их и сейчас наслаждалась зрелищем их несуразности.
Михаэла и Габриэла поочередно читали свой анализ «Носорога», и длинные картонные рога взывали с их лиц словно тщетная мольба. Сара смекнула, что представился случай, который было бы жаль упустить. Когда Михаэла на минуту прервала свое выступление и повернулась к Габриэле, давая ей понять, что теперь ее черед продолжать, Сара встала из-за парты и направилась к обеим девушкам. Габриэла, вместо того, чтобы взять слово, обратила к приближавшейся сокурснице отверстие своего фальшивого изумленного носа и застыла, разинув рот. Сара подошла к обеим студенткам, обогнула их (американки, словно приделанный нос слишком утяжелял их головы, не в состоянии были обернуться и посмотреть, что делается у них за спиной), размахнулась, пнула Михаэлу в зад и, размахнувшись снова, пнула и Габриэлу. Сделала все это спокойно, даже с достоинством, и пошла назад к своей парте.
На мгновение воцарилась абсолютная тишина.
Потом потекли слезы из глаз Михаэлы, потом — из глаз Габриэлы.
Потом весь класс взорвался безудержным смехом.
Потом Сара села за свою парту.
Потом мадам Рафаэль, ошеломленная, застигнутая врасплох, наконец поняла, что Сарин поступок был заранее согласованным эпизодом тщательно подготовленного студенческого фарса, цель которого — лучшее понимание изучаемого предмета (то есть трактовка художественного произведения не должна ограничиваться лишь традиционно теоретическим подходом; необходимо и современное прочтение: средствами практики, действия, хеппенинга!), и, не видя слез своих любимиц (лицом они были обращены к классу, стало быть, спиной к ней), запрокинула голову и в радостном единодушии со всеми разразилась смехом.
Михаэла и Габриэла, услышав за спиной смех своей обожаемой преподавательницы, почувствовали себя преданными. Слезы теперь текли у них из глаз, как из водопроводного крана. Чувство унижения их так мучило, что они корчились, точно от желудочных спазм.
Корчи любимых учениц мадам Рафаэль восприняла как своего рода танец, и некая сила, более мощная, чем преподавательское достоинство, в эту минуту подбросила ее со стула. Она смеялась до слез, раскидывала руки, и ее тело дергалось так, что голова на шее двигалась взад и вперед подобно колокольчику, которым ризничий, держа в руке перевернутым, рьяно названивает. Она подошла к корчившимся девушкам и взяла Михаэлу за руку. Теперь они все три стояли перед партами, извивались и обливались слезами. Мадам Рафаэль сделала на месте два шага, потом выбросила левую ногу в одну сторону, правую ногу — в другую, а плачущие девушки стали робко ей подражать. Слезы текли у них вдоль картонных носов, а они извивались и подпрыгивали на месте. Мадам преподавательница теперь взяла за руку и Габриэлу, и таким образом они втроем создали перед партами круг: держась за руки, делали шаги на месте и в сторону и кружились по паркету классного зала. Они выбрасывали то одну ногу, то другую, и гримасы плача на их лицах неприметно превращались в смех.