Книга странных новых вещей
Шрифт:
— Что со мной? — спросил он. — Я отравлен?
— Нет, не отравлен, — сказала Грейнджер с легким раздражением в голосе. — Просто обезвожен, вот и все. Ты пил недостаточно. И чуть не умер.
Он рассмеялся, но смех сменился всхлипами. Он прижал руку к груди, как раз там, где раньше находился чернильный крест. Ткань была липкой и холодной. Он проливал самогонку Тартальоне себе на подбородок и на грудь, делая вид, что пьет. Здесь, в стерильной, кондиционированной палате от сладковатого запаха браги спирало дух.
— Вы привезли Тартальоне? — спросил он.
— Тартальоне? — Голос Грейнджер слился с приглушенными возгласами из другого конца палаты — они были не одни.
— Ты его не видела?
— А он там был?
— Да, он там был, — сказал Питер. — Он там живет. Среди развалин. Он не в своем уме, похоже. Наверное, его необходимо вернуть домой.
— Домой? Да уж, представляю себе, — горько вздохнула Грейнджер. — Кто бы мог подумать.
Скрывшись из его поля зрения, она сделала что-то, он не понял что, — произвела некое эмоциональное, даже яростное движение, раздался оглушительный грохот.
— Грейнджер, у вас все в порядке? — послышался мужской голос, участливый и встревоженный одновременно.
Новозеландский доктор. Остин.
— Не трогайте меня, — сказала Грейнджер, — все хорошо. Хорошохорошохорошо.
И тут Питера внезапно осенило, что не только его одежда источает спиртовый дух. В воздухе висел острый запах, будто от свежеразорванного пакета хирургических салфеток, а может, это был запах нескольких порций виски. Виски, выпитого Алекс Грейнджер.
— А может, Тартальоне нравится жить там, где он сейчас, — сказал женский голос.
Медсестра Флорес говорила спокойно, словно обращалась к наивному ребенку, который настаивает, чтобы кто-то немедленно залез на дерево и снял оттуда бедного котенка.
— О да! Уверена, он доволен как удав, — парировала Грейнджер; сарказм ее так стремительно хлынул через край, что Питер уже не сомневался: она под градусом. — Доволен, как свинья в грязи. «Как свинья в грязи» — это же каламбур, да? Или не каламбур… Наверное, это ироническая метафора? Как бы вы это назвали, а, Питер?
— Может, дадим нашему пациенту чуть больше времени, чтобы прийти в себя? — предложил Остин.
Грейнджер пропустила это мимо ушей.
— Тартальоне был истинный итальянец, кто-нибудь из вас знает, что это такое? Типа подлинный. Он вырос в Онтарио, но родился в… я забыла название где… он мне рассказывал как-то.
— Наверное, это не слишком существенно в нашей теперешней работе, правда? — предположил Остин.
Его мужественный голос вдруг обрел слегка плаксивые нотки. Он явно не привык иметь дело с безрассудными коллегами.
— Правда, правда, — кивнула Грейнджер. — Мы все родом из ниоткуда, я забыла, простите. Мы — чертов Иностранный легион, как любит талдычить Тушка. И вообще, кто захочет домой, когда там все так херово, а здесь все так фантастически прекрасно. Только какой-нибудь чокнутый, правда?
— Грейнджер, пожалуйста! — предостерегла ее Флорес.
— Не говорите так, — попросил ее Остин.
Грейнджер разрыдалась:
— Где ваша человечность, люди? Да вы просто, блин, не люди!
— В этом нет нужды, — сказала Флорес.
— Да вы-то что знаете о нужде? — кричала Грейнджер, уже в истерике. — Уберите от меня свои лапы!
— Мы вас не трогаем, мы вас не трогаем! — затараторил Остин.
Еще что-то с грохотом свалили на пол, наверное металлическую стойку для капельницы.
— Где мой папа? — кричала Грейнджер, давясь слезами. — Я хочу к папе!
Грохнула дверь, и в палате стало тихо. Питер даже не был уверен, что Остин все еще здесь, но ему казалось, что назойливая Флорес суетится где-то рядом, вне его поля зрения. Шея у него задеревенела, голова пульсировала болью. Жидкость из пакета неторопливо капала в вену. Когда она выкапала вся, пакет слипся и сморщился, как презерватив, и Питер попросил разрешения уйти.
— Доктор Остин хотел кое-что с вами обсудить, — сказала Флорес, освобождая его от иглы. — Я думаю, он скоро придет.
— Чуть позднее, — сказал Питер. — Мне действительно нужно уйти.
— Лучше бы вам остаться.
Он размял кисть. Крохотная ранка в том месте, где только что торчала игла, сочилась яркой кровью.
— Можете заклеить ее пластырем?
— Конечно, — сказала Флорес, роясь в ящике. — Доктор Остин сказал, что вы на самом деле очень… э-э… заинтересуетесь тем, о ком он с вами хочет побеседовать. Тут у нас есть еще один пациент.
— Кто?
Питеру не терпелось убраться отсюда: нужно было написать Би как можно скорее. Он должен был написать ей много часов назад, вместо того чтобы ехать куда глаза глядят в мелодраматическом угаре.
— Не могу вам сказать, — сказала Флорес, сморщив свою обезьянью мордашку. — Если вы потрудитесь дождаться…
— Извините, — сказал Питер. — Я вернусь, обещаю.
Давая это обещание, он наверняка знал, что лжет, но слова оказали желаемое воздействие: медсестра отступила, и он вышел.
Не имея при себе никаких иных свидетельств перенесенных испытаний, кроме крохотного ватного шарика на запястье, он медленно, но неуклонно брел в сторону своей квартиры. Служащие СШИК, попадавшиеся ему в коридорах, бросали косые взгляды на его жалкую фигуру. Не дойдя всего нескольких метров до своей двери, он встретил Вернера.
— Привет! — сказал Вернер, проходя мимо.
Он поднял при этом два пальца вверх — движение могло означать что угодно: и то, что он слишком ленив, чтобы использовать всю ладонь, и весьма приблизительное подобие жеста «мир вам», и бездумное подражание христианскому благословению. Скорее всего, движение не означало ничего, кроме решимости Вернера продолжать свои инженерно-гидравлические или любые другие дела, не отвлекаясь на всяких странного вида чудаков.
«О, и тебя да благословит Господь, приятель!» — хотел было крикнуть Питер вслед удаляющемуся китайцу. Но это был бы сарказм. Он должен избегать его, грех даже думать о таком, это ляпсус, это позор. Он должен держаться за свою искренность. Ни желчи в душе, ни жала в речах. Любить всех без изъяна, относиться по-доброму ко всем существам, даже к бешеной собаке вроде Тартальоне, даже к пустому месту вроде Вернера — вот священный долг его как христианина, его единственное спасение как личности. Открывая дверь своей квартиры, Питер убеждал себя изгнать из сердца неприязнь к Вернеру. Вернер был паршивой овцой, но драгоценной в глазах Господа, неприглядный урод, который ничего не может поделать со своим уродством, тошнотворный сирота, выросший в особую форму существования, постоянно изворачиваясь и приспосабливаясь, чтобы выжить. Все мы таковы, напомнил себе Питер. Нам не хватает чего-то принципиально важного, но мы все равно двигаемся вперед, торопливо пряча раны, старательно маскируя свое неумение, блефуя, скрывая собственные слабости. Все — а пастор в особенности — должны осознать эту правду. Что бы он ни сделал, в какие глубины ни погружался, нельзя перестать верить в то, что все мы — братья.