Книга воспоминаний
Шрифт:
В течение трех недель он находился между жизнью и смертью, и мы ухаживали за ним днем и ночью. Было бесконечно тяжело смотреть на этого гиганта, который вдруг оказался беспомощным, как ребенок, и потерял дар речи. В возрасте семидесяти одного года, пережив трех Императоров, он невыразимо страдал от мысли, что ему приходится умирать в столь тяжелый для России час. Однако, его нечеловеческая воля к жизни спасла его: в середине августа он стал говорить, и в его правой половине появились признаки улучшения. В сопровождении двух докторов и трех адъютантов он поехал в специальном поезде в Канны. Судьбе было угодно, чтобы он прожил еще шесть лет и увидел разгром русской армии.
Сентябрь я провел в Ай-Тодоре и вернулся обратно в Петербург в октябре. Я проводил много времени на службе. Заседания Государственного Совета протекали как-то странно не под председательством моего отца. Мои дети подрастали. Я должен был снова нанять уже для них моих прежних врагов - преподавателей и наставников. Веселье наступившего светского сезона носило натянутый характер. Наступил канун Нового 1904 года, но пожелания счастья на Новый Год звучали как-то саркастически.
Я решил провести январь в Каннах, чтобы лично убедиться в улучшении состояния здоровья моего отца. В день своего отъезда я виделся с Никки. Чтобы уехать заграницу, мы, Великие Князья, официально должны были испрашивать разрешения Государя. Неофициально же все сводилось к прощальному свиданию в дружественной обстановке обеденного стола.
Императрица была беременна, и Никки надеялся, что на этот раз родится мальчик. Мы сидели после завтрака, в кабинете Государя, курили и разговаривали о незначительных вещах. Он ни слова не говорил о положении на Дальнем Востоке и казался веселым.
Это была его обычная манера избегать разговоров на неприятные темы.
Я насторожился.
– В народ идут толки о близости войны, - сказал я.
Государь продолжал курить.
– Ты все еще намерен избегнуть войны, во что бы то ни стало?
– Нет никакого основания говорить о войне, - сухо ответил он.
– Но каким способом надеешься ты предотвратить объявление японцами войны России, если ты не соглашаешься на их требования?
– Японцы нам войны не объявят.
– Почему?
– Они не посмеют.
– Что же, ты примешь требования Японии?
– Это становится наконец скучным, Сандро. Я тебя уверяю, что войны не будет ни с Японией, ни с кем бы то ни было.
– Дай-то Бог!
– Это так и есть!
Нелепый и дикий разговор! Я уехал в Канны. Три недели спустя, на моем обратном пути выйдя из. поезда на Лионском вокзале в Париже, я прочел в газет громадный заголовок:
Японские миноносцы произвели внезапную атаку на русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура.
Верные своим восточным обычаям, они сперва нанесли удар, а потом объявили нам войну.
Глава XIV. Тысяча девятьсот пятый год
Я видел Никки в день моего возвращения из Канн в С. Петербург. Он стоял, угрюмый и расстроенный в кабинете своего отца у окна в Аничковом дворце. Глаза его были устремлены невидящим взглядом на большие окна. Казалось, он сделал за каплями падавшего дождя.
Мое появление смутило его. Лицо его подернула судорога. Он ждал тяжелого объяснения, града упреков за прошлое. Я поторопился все его опасения устранить.
– Я пришел к тебе, Никки, - сказал я спокойно: - чтобы получить у тебя разрешение на отъезд в Порт-Артур. Надеюсь, что ты сочувствуешь моему вполне естественному желанию быть в настоящее время вместе с моими соплавателями.
Лицо его прояснилось.
– Я всецело понимаю тебя, но я не могу отпустить тебя. Ты мне будешь нужен в Петербурге. Я хочу воспользоваться твоим опытом. Ты должен немедленно повидаться с дядей Алексеем и морским министром.
В течение часа я старался ему доказать, что я мог бы принести гораздо большую пользу в Порт-Артуре, чем в столице, но Государь не соглашался. Я подозревал, что да него повлияли его мать и Ксения, которые не хотели подвергать меня непосредственной опасности.
В тот же день я встретил адмирала Авелана, моего бывшего командира по Рынде, превосходного моряка, который, однако, совершенно не подходил для административного поста морского министра. Ни он, ни начальник главного морского штаба, адмирал Рожественский не могли мне объяснить, что же теперь произойдет и каким образом мы с нашими сорока пятью боевыми единицами, составлявшими Тихоокеанскую эскадру, сможем одержать победу над японскими судами, построенными на английских судостроительных верфях?
От волнения налитые кровью глаза Авелана буквально на лоб. Рожественский же заявил, что готов немедленно отправиться в Порт-Артур и встретиться с японцами лицом к лицу. Его почти Нельсоновская речь звучала комично в устах человека, которому была вверена почти вся власть над нашим флотом. Я напомнил ему, что Россия в праве ожидать от своих морских начальников чего-нибудь более существенного, чем готовности пойти ко дну.
– Что я могу сделать, - воскликнул он: - общественное мнение должно быть удовлетворено. Я знаю это. Я вполне отдаю себе отчет в том, что мы не имеем ни малейшего шанса победить в борьбе с японцами.
– Отчего вы не думали об этом раньше, когда высмеивали моряков микадо?
– Я не высмеивал,- упрямо возразил Рожественский: - Я готов на самую большую жертву. Это тот максимум, который можно ожидать от человека.
И этот человек с психологией самоубийцы, собирался командовать нашим флотом! Я был глубоко потрясен и, забыв общеизвестные черты характера нашего милейшего генерал-адмирала, отправился к дяде Алексею. Свидание носило скорее комический характер. Все вооруженные силы Микадо на суше и на море не могли смутить оптимизма дяди Алексея. Его девиз был неизменен: - Мне на все наплевать. Каким образом должны были проучить наши орлы желтолицых обезьян так и осталось для меня тайной. Покончив таким образом со всеми этими вопросами, он заговорил о последних новостях Ривьеры. Что дал бы он, чтобы очутиться в Монте-Карло. Пошли вопросы: видел ли я мисс X. и понравилась ли мне мисс Y.? Не соберусь ли я к нему пообедать и вспомнить старое? Его повар изобрел новый способ приготовления стерляди, представлявший собою величайшее достижение кулинарного искусства, и т. д.