Книги Великой Альты

«И сказал пророк: „Белое дитя с черными глазами родится от девы в зимнюю пору. Бык в поле, гончая у огня, медведь в берлоге, кошка на дереве – все склонятся перед нею и воспоют: «Славься, славься, славнейшая из сестер, ты, что бела и черна, ты, что свет и тьма, ты, чье пришествие – начало и конец. Трижды ее мать будет умирать, и трижды она осиротеет, и будет она отделена от других, дабы все могли узнать ее“.

Так начинается гарунийское пророчество о магическом рождении Белой Девы, лежащее в основе всех фольклорных сюжетов и изречений, трактующих

о королеве-воительнице. Все истории о «рождении героя», возникающие долгое время спустя после самого события, не случайно похожи одна на другую. (См. о рождении альтианской Анны, или Белой Девы, мотив 275ф в «Словаре фольклорных мотивов Долин» Хиатта.) Данный сюжет трактует о пришествии Белой Дженны, королевы амазонок, фигуры, неизменно присутствующей в мифах раннего гарунийского периода во время и после печально известных Межполовых войн.

Тогда Великая Альта заплела левую сторону своих волос, золотую, и опустила косу в колодезь ночи, и достала оттуда царицу тьмы. Заплела она правую сторону своих волос, темную, и поймала темной косой царицу света, и поставила обеих рядом.

«Быть вам сестрами, – молвила Великая Альта. – Одна будет как зеркальное отражение другой. Я связала вас моими волосами, и да будет так».

И она окутала и обвила их своими косами, и они стали как одна.

Случилось это в городе Слипскине. Под самый конец зимы родилось там чудесное дитя. Когда ее мать, сама еще дитя, опустилась на колени между грудами овчин, чтобы вырыть ямку в земляном полу, из чрева ее опустилась пуповина, словно веревка, и по ней ногами вперед спустился ребенок. Как только ножки девочки коснулись пола, она перегрызла пуповину зубами, махнула ручонкой пораженной повитухе и вышла в дверь.

Повитуха повалилась без чувств, а когда очнулась, то увидела, что дитя ушло, а мать скончалась от потери крови. Женщина рассказала своей старшей дочери о том, что случилось. Поначалу они хотели это скрыть, но чудеса обладают свойством объявлять о себе сами. Дочь рассказала сестре, та подруге, и весть об этом разнеслась повсюду.

В Слипскине и посейчас рассказывают об этом чудесном рождении. Говорят, будто это было Белое Дитя, Дженна, Светлая Сестра великого похода, Анна.

Роды шли, как обычно, до самого конца, но когда дитя с криком показалось из чрева, стало видно, что вокруг ручонок обмотана пуповина. Повитуха закричала вместе с младенцем. Она приняла множество родов и видела немало чудес – и детей, рождавшихся в сорочке, и сросшихся близнецов, но такого не видывала никогда. Она сделала правой рукой знак Богини, соединив большой и указательный пальцы в кольцо, и воскликнула: «Великая Альта, помилуй нас».

Как только она произнесла это имя, дитя утихло.

Повитуха, вздохнув, взяла дитя со шкуры, постланной поверх ямки в полу.

– Девочка, – сказала она, – дитя Богини. Да благословит тебя Альта. – Повитуха обернулась к родильнице и тут увидела, что та мертва.

Женщине ничего не осталось, как перерезать пуповину и заняться сначала живой. Мертвая может подождать, пока ее обмоют и оплачут – у нее впереди вечность. Но чтобы призрак умершей не преследовал ее до конца дней, повитуха между делом произнесла молитву:

Во имя пещеры горной.Во имя могилы черной.Во имя всех, что упорно брелиК свету от света в муках,О Альта, молитве моей внемли!Женщину этуПрими под свою руку.Одень в свои косы, как в день и в ночь.Тенью смежи ей веки.Чтоб стала младенцем она вновь.Отныне – навеки.

– Это ее успокоит, – пробормотала про себя повитуха. Вновь стать младенцем, лежать у груди Вечной Альты – это ли не цель всякой жизни?

Женщина надеялась, что ее скорая молитва утешит страдалицу хотя бы до тех пор, пока не зажгут свечи – по одной за каждый прожитый год и еще одну за упокой души, в ногах. Прежде всего ребенок – к счастью, это девочка, и живая. В последние тяжкие годы исход не всегда бывал столь благополучным. Но этому мужчине повезло – ему придется оплакивать только одну.

Обтерев девочку, повитуха увидела, что дитя светлокожее, с белым пушком на голове и ручонках. На тельце не было ни единого изъяна, а темные глазки смотрели так, как будто уже видят – они следовали за пальцем повитухи влево и вправо, вверх и вниз. И как будто этого мало, малютка еще ухватила повитуху ручонкой за палец, да так крепко, что не разжать. Даже когда женщина свернула тряпичную соску и обмакнула в козье молоко, девочка все держалась за палец, хотя тряпицу сосала исправно.

Когда отец ребенка вернулся с поля и его, наконец, удалось оторвать от тела жены, чтобы он взглянул на малютку, та по-прежнему держала повитуху за палец.

– Боевая девка, – сказала женщина, протягивая отцу свою ношу.

Но он не взял крошку на руки. Белая плачущая кроха показалась ему плохой заменой рыжеволосой, страстно любимой жене. Он потрогал мягкое темечко, где под кожей билась жилка, и сказал:

– Раз уж она такая боевая, снеси ее к воительницам, что живут в горах. Я не могу принять ее, пока оплакиваю ее мать. Ведь это она – причина моей потери. Я не могу любить, когда горе так велико. – Он сказал это тихо и без гнева, поскольку всегда был человеком ровного и спокойного нрава, но повитуха различила камень под этими тихими словами. К чему малютке биться об этот камень снова и снова без всякой пользы. И женщина сказала то, что сочла правильным:

– Жительницы гор примут ее и будут любить так, как не можешь ты. Они славятся своими материнскими чувствами. И клянусь – они взрастят ее для еще более чудесной доли, чем пророчат ее крепкий кулачок и рано прозревшие глазки.

Если мужчина и воспринял ее слова, то не показал виду – его плечи уже сгорбились под бременем горя, которому, хотя он этого и не знал, предстояло вскорости свести его в могилу. Ведь не зря говорят в Слипскине: «Сердце не колено, оно не гнется».

Тогда повитуха взяла дитя и ушла. Задержалась она только, чтобы оповестить могильщиков и позвать двух женщин, чтобы обмыли покойницу и одели в саван, пока та еще не совсем окоченела. Она рассказала им о чудесной малютке – изумление от виденного еще не оставило ее.

Поскольку она слыла упрямой женщиной – что, бывало, втемяшится ей в голову, на том она и стоит, точно игла в воде, что указывает на север, – никто не стал отговаривать ее от похода в горы. Никто, даже она сама, не ведал всей меры ее страха – она боялась и ребенка, и своего путешествия. Отчасти она надеялась, что горожане остановят ее, но другая ее часть, упорная, все равно настояла бы на своем – и люди, чувствуя это, приберегли дыхание для того, чтобы передать ее рассказ другим. Не зря говорят в Слипскине: «Лучше рассказать историю, чем пережить ее».