Книгочёс
Шрифт:
Он налил нам ещё по чашечке чаю и стал жевать печенье с отсутствующим выражением на лице. Так, в молчании, мы выпили чай и посидели, глядя в темнеющее окно. Наконец он продолжил.
— Транслятор удивительно тонко реагировал на каждое моё прикосновение. Нет, конечно, сразу у меня ничего особенного не получалось. Бывало, ткнёшь пальцем в панель, а он выдаст — «гррум-гррум, протопали бухие тролли по кривой горной дороге, таща на своих горбатых спинах огромные чаны с перебродившим элем…». Ну, или что-нибудь подобное этому. Но потом, когда я основательно наловчился, стали возникать совершенно другие вещи…
«Звёздно-розовые лепестки нежных цветков эолана, распространяя благоухание вечно-поющей весны Средиземья, плавно уносились
Он мечтательно прикрыл глаза и посидел так несколько минут.
— Вначале я предавался этому занятию самозабвенно — и из-под моего пальца вышли десятки великолепных книг. Стоило мне лишь слегка повозить мизинцем по панели, как возникал женский роман с элементами фэнтази и слезливым концом. А если я начинал пошкрябывать и постукивать при движении указательного пальца — создавался крутой экшен с элементами восточных единоборств и шаманской магии. Но самые величественные вещи получались у меня, если я таинственно почёсывал свой палец о панель, и озорно вращал его при этом из стороны в сторону. Так возник весь грандиозный эпический цикл «Стибриллиялимон». И самые лучшие книги этого цикла вышли из-под почёсывания третьего пальца левой руки… И это был апофеоз моего творческого взлёта. Я был на вершине славы и вполне вкусил все полагающиеся ей атрибуты. Но потом эйфория прошла, и почёсывания моего пальца стали не столь вдохновенны и превратились в обычную рутину, что, собственно, не очень сказалось на качестве самих произведений — транслятор продолжал проявлять себя как великолепный инструмент создания фэнтазийных книг. И я по-прежнему получал за них всё — и славу, и восторженных почитателей, и призы в солидных конкурсах, и печать в солидных изданиях… Но. За всё в этом мире надлежит платить.
Почти всё свое свободное время теперь и, чего тут греха таить, большую часть рабочего, я был занят тем, что старательно вычёсывал из своих стёртых уже пальцев очередной шедевр, очередной плановый фундаментальный том. Ибо издательствам нужен поток, и поток непрерывный, а договор есть договор, и я был уже просто обязан… А жизнь-то уходит, и не все тяготы можно терпеть на своих плечах бесконечно… А бросить просто так жалко… Но надо же когда-то решиться… — тут он тяжело вздохнул и прервался на время, чтобы долить себе чаю.
Я сидел, молча, с остывшей пустой чашкой, слушал своего попутчика и испытывал чувство стеснительной неловкости. Согласитесь, не всегда приятно выслушивать откровения посторонних, особенно такие, которые разрушают ваши установившиеся мировоззренческие ощущения. Знаменитый писатель, почти, что мой кумир, ехал со мной в одном купе и плакался в мою жилетку, и это было мне не совсем приятно. Но я не мог его оборвать, ибо это было бы верхом невоспитанности. На меня потихоньку вновь накатила дорожная скука и бездельная усталость.
За окном основательно стемнело. Сквозь неровные прорывы в мокрых осенних тучах изредка проглядывали мутные звёзды, но ещё реже звёзд проглядывали сквозь чёрные массы бегущих назад деревьев, одиноко светящиеся на тёмных бескрайних просторах, прощающейся с летом остывающей земли, хрупкие огоньки человеческого присутствия. Мы сидели в купе, даже и не думая зажечь освещение. Было странно и таинственно. Его темные днём глаза, сейчас, отражая редкие уличные огоньки, сверкали влажными бликами с красноватым отсветом, словно у голодного бестианского вампира, потерявшего при линьке свои перепончатые крылья.
Локомотив протяжно загудел, дёрнул состав и стал сбавлять ход. С доплеровским эффектом пронзительного звонка, промелькнул за окном ярко освещенный закрытый переезд со стоящими в унылом ожидании, грязными по самые уши, автомобилями. Загрохотали стрелочные развязки, и засиял набегающими огнями уличного освещения небольшой, Бог знает, чем живущий в этой глуши, городок. Приближалась станция.
Мой попутчик глубоко и грустно вздохнул, сложил термос и убрал его в портфель. Немного посидел, рассматривая приближающиеся станционные постройки и, когда поезд стал быстро замедлять ход, поднялся, надел плащ, оправился и обратился ко мне со словами:
— Приятно было с вами путешествовать. Премного вам благодарен за составленную тёплую компанию. Вашей супруге большое спасибо за печенье, и передайте ей мои уверения в совершеннейшем почтении. И… не судите меня слишком строго.
Он кивнул седовласой головой, открыл дверь купе и быстро ушел по коридору на выход. Поезд, скрипнув тормозами, остановился, выждал положенную долгую минуту и снова, длинно загудев, начал набирать ход к следующей, ожидающей в непроглядной ночи, станции.
Как я ни старался, выглядывая в окно, мне так и не удалось увидеть, куда сошел мой попутчик. В сторону небольшой привокзальной площади, на которой стояло несколько обшарпанных, дымящих выхлопными трубами такси, он точно не направлялся. Может, он удалился в темень пристанционных строений назад, вдоль эшелона? Это осталось для меня загадкой.
Итак, я снова сидел возле тёмного окна один в тёмном купе и провожал ленивым взглядом убегающие назад, освещённые резкими станционными светильниками перрон, торговые киоски и различные постройки неизвестного назначения. На столе слабо белела, вычесанная из пальца левой руки, книга, а на моей душе было смутно и непонятно. Неожиданные откровения столь известного писателя, произвели на меня странное впечатление — ощущение было такое, словно я в чём-то виноват. Словно это и по моей вине гуляют по миру вычесанные из пальцев книги, заполоняя собой магазины, ларьки и книжные развалы, вытесняя на обочину полиграфического мира настоящую литературу настоящих писателей, вкладывающих в свои произведения душу, а не просто почёсывания пальцев.
Я взял её в руки и машинально огладил корешок. Книга как книга. Не зная, никогда и не скажешь, какова история её написания. И это не её вина, что являет собой не продукт человеческой души, выстраданный и вымученный душными бессонными ночами, а лишь технологическое торжество вычислительного процесса. Хотя, конечно, и это надо признать, создание сотворившей её программы потребовало, возможно, не меньшего вклада души, но… Попадёт такая программа в массы, пойдёт писать губерния и сведётся весь процесс литературного творения к простому чесанию пальца о панель управления курсором.
Из потревоженной книги с лёгким шуршание и еле различимым стуком выпал небольшой пакет тёмной бумаги. Я непроизвольно подхватил его и осмотрел в свете проплывающего против окна яркого натриевого светильника. В пакете был лазерный диск, на нерабочей поверхности которого, перманентным маркером неровно было написано — «КНИГОЧЁС. Фэнтазийное направление». Рассеянно я вложил диск обратно в пакет, пакет в книгу, а книгу опустил на стол. И отвернулся к окну.
Станция, с сошедшим на ней писателем, ушла в темное прошлое, а наш поезд, уверенно набирая ход, стремительно продирался сквозь холодную мглу, периодически подавая сигналы о своём существовании в окружающее пространство. Ехать предстояло ещё долго, подошла пора готовиться ко сну, но мне было лень шевелиться и я непроизвольно начал дремать, погружаясь в призрачный мир грёз, лишь время от времени выныривая в реальность, чтобы сонным взглядом проследить за улетающим в тёмную даль очередным придорожным огоньком. В такие моменты в дремотном сознании моём вспыхивали и уносились прочь слабо связанные мысли. Иногда я ухватывался за них, но чаще они пролетали, ни за что не цепляясь и не оставляя никаких следов. Неожиданно у меня слегка зачесался средний палец левой руки, а пролетающая в этот момент в дурмане сознания, мысль уцепилась за извилину, и я подумал — «А почему бы и нет?»