Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов

Етоев Александр

Чтобы и другим было весело

Поэту Гене Григорьеву

Прогуливаюсь я с утра возле дома, а навстречу мне мой сосед Морковкин.

— Здравствуйте, — говорю, — Иван Иваныч, как внуки?

Морковкин смотрит как-то подозрительно косо, а сам все к стеночке, к стеночке — а потом как припустит от меня рысью к парадной, только пятки, фигурально говоря, засверкали.

Я не понял, пожал плечами, гуляю дальше.

Тут навстречу мне Булкина Елена Антоновна, соседка из квартиры напротив. В руках авоська, на голове шляпка.

— С добрым утречком, Елена Антоновна, — говорю. — Уже с покупками? Донести не помочь?

Соседка

тоже повела себя непонятно — прижала к груди авоську и нервно засеменила к дому. И пока бежала до двери, все оглядывалась на меня из-за плечика и все чего-то бормотала себе под нос.

Ладно, думаю, всякое под старость бывает. Не с той ноги, может, встала или в магазине обвесили.

Тут навстречу мне первоклассник Федька, моего друга Янушковского сын.

— Ну что, — говорю, — брат Федор, опять двойка?

Федька меня увидел, весь затрясся, стоит и плачет.

Я его, как мог, успокоил, а сам стою возле скамейки и размышляю. Что ж, думаю, все от меня шарахаются? Ну надел я противогаз, подумаешь! Может, у меня веселое настроение, и хочется, чтобы и другим было весело.

В основу этой миниатюры положен реальный случай. Дело в том, что в конце 80-х годов вечный бунтарь Григорьев приобрел скандальную славу, явившись в противогазе на поэтический семинар Александра Кушнера, который в те времена посещал. Со стороны Григорьева это был акт протеста против затхлой атмосферы петербургской поэтической секции, где настоящему поэту вроде Григорьева нечем дышать. Так он и просидел весь вечер, парясь в своей резине. Вообще-то поэт Григорьев что в противогазе, что без — разницы практически никакой, и если бы дело происходило где-нибудь в писательском кабаке, никто бы не обратил внимания. Но дело происходило на семинаре, и акцию бунтующего поэта присутствовавшие восприняли адекватно. Даже был поставлен вопрос об исключении хулигана Григорьева из членов писательского союза, в котором тот состоял. Но все потом как-то сгладилось, из писателей Гену не исключили, скажу больше — его фигура приобрела мифологические черты, стала чем-то вроде святого Георгия, который с копьем и в противогазе сражается с многоглавым змеем.

Гроссман В.

Сила Гроссмана в его человечности. Не декларируемой, не выставляемой напоказ — какой там показ, последнее десятилетие жизни писателя его не то чтобы печатать, о нем и упоминать-то многие не решались. Он был зачумленным автором. У него «репрессировали» роман, именно таким словом назвал акт изъятия рукописи романа «Жизнь и судьба» Д. Поликарпов, тогдашний завотделом культуры ЦК, самолично и приложивший руку к этому постыдному акту.

«Справедливость в человечности, — писал Гроссман в 1958 году своему другу, переводчику Семену Липкину. — Жалость к падшим, к слабым, виновным».

В этом смысл творчества этого большого писателя. Именно так следует понимать его писательскую жизнь и судьбу.

Замечательный очерк о Василии Гроссмане написал другой писатель, тоже уже покойный, Борис Ямпольский. Он писал:

Гремели литературные диспуты, симпозиумы, форумы, кипела муравьиная суета, паучья толкотня, подымали на щит жуликов, ловчили, печатали миллионными тиражами и награждали Государственными премиями книги, набитые ватой, которые не только через год, но уже в дни награждения читали только обманутые, дезориентированные, сбитые критическим шумом фальшивомонетчиков, а Василий Семенович Гроссман в своей тусклой, сумрачной комнатке выстукивал одним пальцем на старой разбитой машинке слова, которые будут сжимать сердца людей и через сто лет.

Это не красивая фраза. Откройте его роман, почитайте его рассказы и прислушайтесь к своему сердцу. Сердце редко обманывает.

Когда Гроссмана хоронили, вспоминает Борис Ямпольский, не было того

привычного, торжественно-печального настроения, которое обыкновенно бывает на похоронах писателей. Все было как-то тихо, таинственно, и одна женщина вдруг сказала: «Так хоронят самоубийц».

«Он и был самоубийца, — добавляет Ямпольский далее, — писал, что хотел и как хотел, не желал входить в мутную общую струю».

Вот это нежелание подделываться под время, смешивать себя с общей мутью бескостных слов и отличает писателя Гроссмана от большинства его пишущих современников, поднимает писателя над эпохой и делает его приближенным к вечности.

Сам же Гроссман говорил о своем творчестве просто: «Я пишу только то, что видел, а выдумать я мог бы что угодно».

Д

«Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах от Тютчева до наших дней» В. Брюсова

Книга Брюсова, хотя и имеет подзаголовок «От Тютчева до…», на самом деле посвящена современной поэзии и поэтам (современным на то время, естественно, то есть на 10-е годы XX века).

Брюсов в книге умен и едок, он умеет выделять строчки, украсившие бы любой бармалярий, и сопровождает их забавными комментариями.

Вот, к примеру, он пишет в очерке про поэта Минского (ученика Надсона) о его стихотворении «Гимн рабочих», цитируя из стихотворения следующие «незаурядные» строки:

Станем стражей вкруг всего земного шара, И по знаку, в час урочный, все вперед.

Далее идет брюсовский комментарий: «Образ рати, ставшей вокруг земного шара, хотя бы по экватору, и, по знаку, шествующей вперед, т. е. к одному из полюсов, где все должны стукнуться лбами, — высоко комичен. По счастию, пролетарии не приняли ни предложения Минского, ни его гимна».

Большинство характеристик поэтов в книге содержательные и уважительные. Еще бы не писать уважительно о таких явлениях русской поэзии, как Анненский, Белый, Блок, Сологуб, Вяч. Иванов, Бунин.

Но и о молодых на то время Кузмине, Волошине, Цветаевой, Бенедикте Лифшице, Эренбурге Брюсов пишет как о будущем современной поэзии и находит для них поощрительные слова.

А где как не в брюсовской книге вы можете прочитать про таких поэтов минувших дней, как Н. Животов, А. Булдеев, Н. Сакина, А. Котомкин? Да нигде. Разве что у героев Хармса вы найдете созвучные им фамилии.

Вот что пишет язвительное перо Брюсова про книгу Булдеева «Потерянный Эдем»: «Книга г. Булдеева издана очень мило, чуть что не изящно, во всяком случае старательно; рисунок обложки умеренно модернизирован, а ее заглавие так и хочется перевести на французский язык: „L'Eden Perdu“».

Вот на этом самом «Perdu» я позволю себе закончить заметочку о брюсовской книге.

Дали С.

Великий и ужасный Дали, сражавший пиками своих пиратских усов ветряные мельницы реализма. Когда художник в 1934 году первый раз посетил Америку (его картины уже пользовались там безумным успехом и покупались, благодаря выставкам 1931-34 годов), он спустился на берег Нью-Йорка, опоясанный спасательным жилетом и с длинным, двадцатиметровым батоном хлеба в руке. За ним шла Гала, жена художника, молчаливая словно сфинкс, а сам Дали протягивал свободной рукой репортерам ее фотографию, где она снята в шляпке с бараньими котлетами. Никто ничего не понял. Тогда Дали через переводчика объяснил, что на свете любит всего две вещи: жену и котлеты из баранины, — и не представляет их порознь. Когда кто-то из журналистов удивился изображению Галы с жареными котлетами, Дали ответил: «Котлеты не жареные, они — сырые. Потому что Гала тоже сырая».