Книжка чеков
Шрифт:
Дьячков сын не жалеет мирских денег - на взятки и угощения. В нумере на постоялом дворе, где он остановился вместе с мужиком, идет непробудное пьянство несколько дней кряду и такое бесчинство, что депутат и проводник только дивится на господ и "ужахается". Пробовал было он заикнуться о "наших" делах, но дьячков сын, будучи пьян, только обругал его и как будто даже доказал, что дело их давно пропало, что хлопотать тут уж больше нечего и что все давно пошло своим чередом против них. Но наутро он оправился и отпустил мужика домой, сказав, что он, дьячков сын, останется ждать в городе какой-то
И опять идет бумага, и опять везет ее становой, и опять в бумаге что-то как будто "не так". Оказывается, что в то время, как они галдели с дядей Парменом о вторичном его путешествии, и в то время, как пьянствовал в городе дьячков сын, "истек"
еще какой-то срок, день или час, в который можно бы было что-то сделать, а после которого уже решительно "все пропало".
– И поэтому говорю вам по чести: сделайте переселение добровольно, прибавил становой.
– Это будет вам выгоднее:
если же вы будете продолжать упорствовать, то - и т. д.
Несмотря на полную справедливость того, что говорил становой пристав, распоясовцы видели, что это - вовсе "не то", что им нужно, и опять не дали "согласу".
– Так не согласны?
– Никак нет! Согласу не даем!
– Не подписываете?
– Храни бог греха...
– Но ведь ваше дело проиграно?..
– Это - не та бумага!
– Фальшь!..
– Как твоя фамилия? Кто это сказал "фальшь"? выходи сюда: кто ты таков?
– Братцы! Не выдавай!..
– Что-о-о?
В шуме и гаме пишется новый протокольчик, и новый распоясовский мужик везет его куда следует, погоняя лошадь.
И становой уезжает тоже на распоясовских лошадях.
Эти два неожиданные удара, эти две бумаги, так жестоко обманувшие надежды распоясовцев, так много поглотившие денег, разрушившие так много мечтаний, в первую минуту до того потрясают распоясовцев, что они не знают, что делать.
Нет у них никого, к кому бы обратиться, узнать - как быть:
дьячков сын пропал, Пармен пропал, никто ничего не знает.
Старшина гнет на "ихнюю" сторону, в сторону фальшивой бумаги. Что тут делать? "Да неужто нет правды на свете?..
Время теперь не прежнее!.." И как только эта мысль о правде вступает в головы распоясовцев, остолбенение их тотчас же заменяется жаждою борьбы в сотни раз сильнейшею той, которая двигала ими в первых двух попытках.
– Али правды нет на свете?
– гремит "коновод", вдруг взявшийся незнамо откуда.
– Подымай, ребята, последними животами!.. Все одно помирать!
– Выпускай последний дух!.. Авось сыщется правда-то!..
– Бог-то на небе, чай, есть!
– Оскребай, ребята, что есть! Н-но! заодно!
Этот момент в жизни распоясовцев был полон таким удивительным самоотвержением, какое бывает только в самые решительные минуты. Выворотив все, что "оставалось", "выпустив последний дух", распродав "коровенок, овчонок", распоясовцы стали доходить до Москвы, которая казалась им выше губернского города, стали доходить в Петербург, после того как Москва "просолила дело". И когда в Петербурге тоже оказалось что-то плохо, то, воодушевившись мыслию, что Петербург сошелся
– Где у вас бумаги?
– спрашивал заинтересовавшийся проезжий.
– Бумаги даны Парме ну.
– А Пармен где?
– В губернии.
– А где такая-то бумага?
– Дьячков сын, Антипкин, взял.
– Где же он?
– Неизвестно...
– А такая-то?
– А такой и не было.
– Должна быть!
– Может, у Пахомки... У Пахомки нагдысь оглядел я бумагу.
– Кае у Пахомки? у Радивона! Радивон сказывал, говорит, у него вишь!
– У Радивона воспяная бумага, эво ты! Припущать оспу...
– А може...
– Так нет бумаг?
– Бумаг у нас, надо говорить прямо, нету!
– Ну, так ничего и нельзя делать!
– Ничего?
– Ничего нельзя!..
Таков был большею частию ответ всех, кто понимал дело или хотел понять его. Всякий раз распоясовцы после таких расспросов становились грустнее и всё больше и больше чувствовали железную силу незнания и бессилие разорвать эту паутину "сроков", "просрочек", "апелляций", "кассаций", "скопий".
Спасибо, большое спасибо прохожим богомольцам, отставным солдатам и прочему захожему люду, тоже, как и распоясовцы, не понимавшему в этом деле ровно ничего. Те всегда говорили, что их дело верное, что повернуть его можно как угодно, что стоит только дойти куда выше, а там только черкнут и сразу перевернут всю округу. Солдаты особенно ярко представляли возможность успеха. Они сами бывали в Петербурге и видели всё и знают, "а что ежели становой там что-нибудь, так в Петербурге становые продаются по грошу пара!". Точно сахар, вести эти расплывались по сердцу распоясовцев... Однажды Мирон Петров, распоясовский мужик, ездивший к ТроицеСергию, привез подобную же весточку и от питерских ходоков, которых он, впрочем, не знал, а слыхал, что на станции одному купцу кто-то сказывал, что вышло распоясовским "в пользу", а купец все это рассказал Мирону, да и купец-то какой-то незнакомый...
"Должно, добер купец-то!" - думали распоясовцы.
Но покуда шли эти расспросы, рассказы, покуда распоясовские мужики медленно шли и перевозились по этапу домой, сроки все были пропущены окончательно и безвозвратно, и при наступлении осени уездный исправник, явившийся в деревню на тройке собственных лошадей, с колокольчиком и бубенцами, очень коротко и просто объявил, что с завтрашнего дня распоясовцы должны переселяться.
Он прочел им все бумаги, которые когда бы и куда бы то ни было подавали распоясовцы, прочел решение по этим бумагам, прочел решение по бумагам петербургских ходоков и повторил, что после всего этого разговаривать нечего. Если же, прибавил он, распоясовцы по-прежнему будут упорствовать, то переселение будет сделано полицией на их счет, что рабочих теперь сколько угодно, потому что - осень.