Книжный червь
Шрифт:
Это страсть, решил он, - ему выпало стать предметом великой страсти; с неделю он запоем читал любовную лирику, но тут выяснилось, сколько таких дядюшек каждый день ходит по улицам. Так он постиг сразу несколько истин: понял, почему большинство людей готовы на все ради секса, осознал, что сам он девицу интересовал в последнюю очередь - нужно ей было совсем другое, и заключил, что каждому хотя бы раз в жизни перепадает перепихнуться на дармовщинку.
Тогда, на улице, почувствовав ее ладонь на своем запястье, он хотел одного: вырваться и убежать к своим книжкам; позже он был рад, что не сделал этого.
Потом... была еще эта вечеринка... он уже начал жалеть, что на нее пошел,
Он подцепил фасолину, упавшую с ложки и повисшую на футболке. Фасолина слилась с греческой надписью, образовав арку над заглавной "альфой" в слове "Ахилл".
Что ж, он посвятил свою жизнь тому, чтобы прочесть все на свете.
По здравом размышлении он понял, что с этим ему не справиться. Хорошо пусть будет все, когда-либо написанное на английском языке. Все книги. К тому времени он уже прочел немало. В среднем, начиная лет с одиннадцати, он читал по три-четыре книги в день. Хотя... какое-то время было растрачено на чтение книг, к делу не относящихся. Так, об истории Китая он знал больше, чем должен знать человек в здравом рассудке, если только этот человек не историк-китаист, конечно.
О своей миссии он никому не рассказывал. Во-первых, если ему суждено потерпеть фиаско, лучше, чтобы об этом не знала ни одна живая душа. Во-вторых, он и сам не очень-то понимал, во имя чего он все это затеял. Он чувствовал - ответ придет в конце сам, однако, что это будет за ответ и что ему с ним делать, - он не имел об этом ни малейшего представления. Может, прочтя все книги, он напишет что-то действительно оригинальное. В конце концов, как можно написать что-то оригинальное, если тебе не известно все, написанное до тебя другими?
Устрашало разве что количество книг. Несколько сотен, созданных до 1500 г. К 1600 г. их уже порядка десяти тысяч. Восемьдесят тысяч к 1700 г. Триста тысяч к 1800 г. Потом мир сошел с ума. Множество перелицовок. Множество дряни. Множество сокращенных пересказов. Не овладей он техникой чтения двух книг одновременно - одна книга в левой руке, одна - в правой, ему никогда бы через это все не пробиться.
В какой-то момент он сам показался себе жалок. Прожив четыре года в книжных магазинах Северного Лондона, (средства к существованию ему давали книжные рецензии и брак с японкой, желавшей интегрироваться в чужую страну), и будучи этой жизнью вполне доволен, он понял, что в глазах окружающих жизнь, проведенная в книжной лавке или библиотеке, - это жизнь, прожитая впустую. Тогда он решил, что негоже дневать и ночевать в книжных лавках Северного Лондона - так недалеко до того, что твой кругозор сузится до нескольких сотен стеллажей с книжками. Он начал путешествовать: Франция, Германия, теперь вот Америка.
И чему он научился с тех пор? Его продвижение было продвижением на путях познания мира. В немецких книжных наливают шампанское, но только в Америке тебе предлагают настоящий фраппучино. И - надежду.
Итак, надежда. Кто сказал, что книги сделаны из бумаги?! Они сделаны из надежд. Из надежды, что кто-то вашу книгу прочтет; надежды, что книга ваша изменит мир - или хотя бы немного его улучшит; надежды, что люди с вами согласятся, что они поверят вам; надежды, что вас будут помнить в веках, превозносить; надежды, что люди проникнутся вашими словами. Надежды, что вы чему-то их научите, развлечете, - поразите чем-нибудь, в конце концов; надежды, что вы на этом заработаете; надежды, что время докажет: вы были правы, - и надежды, что оно докажет обратное: вы заблуждались.
К сожалению, тут была еще одна сложность: даже если тобой прочитано все, от и до, прочитано это не совсем одним и тем же человеком. Когда он первый раз читал "Илиаду", вступление показалось ему не более, чем вступлением: так, объяснение ситуации. Гнев Ахиллеса: всегда считалось, что речь идет о гневе Ахиллеса из-за потери любимой наложницы или своего друга, Патрокла.
Когда он прочел эти слова в одиннадцать лет, он не удосужился прочесть их по-настоящему. В семнадцать, когда он второй раз перечитывал поэму, вступление опять показалось ему обычным зачином, нужным, чтобы быстро ввести читателя в суть дела.
И лишь когда ему было тридцать, и он застрял в лифте, а потому принялся перечитывать книгу по третьему разу, ему открылся истинный смысл этих слов так крыша уступает напору ливня и начинает пропускать воду.
Какому же еще слову, как не "гнев", открывать произведение, с которого началась вся западная литература? Гнев Ахиллеса. Теперь он понимал, что это такое: гнев человека, живущего в этом чертовом мире. Человека, у которого нет выбора. "Илиада" была правдой от и до. "Одиссея" - та являлась дешевым чтивом: развлекаешься с сомнительными дамами, потом заявляешься домой, устраиваешь там погром и разом убиваешь всех обидчиков. "Илиада" же - вещь, сделанная на века: против воли отправиться на войну, которая тебе на фиг не нужна; оказаться там среди недоумков, которые эту свою Трою, и ту не сразу могут найти; все время помнить, что мать тебя бросила, сбыв на руки какому-то кентавру, и он заставлял тебя жрать требуху; отсутствие выбора, ни черта впереди - и знание, что домой тебе не вернуться и вообще, ничего хорошего тебя уже никогда не ждет.
Читая репортажи об очередном психе, средь бела дня перестрелявшем из окна соседей, а потом, когда полиция уже готова была защелкнуть на нем наручники, выстрелом снесшим полчерепа и себе, он понимал, что в данном случае причина самоубийства - не угрызения совести, не желание досадить пенитенциарной системе, но - отчаянье: натворив дел, убийца даже удовлетворения не почувствовал - черту-то он перешел, но и за чертой было все то же - ярость. В ярость впадал Гильгамеш. Яхве испытывал приступы гнева. Моисей гневался. Фараон бесился от ярости. Электра доходила до белого каления. Эдип исходил пеной. Десперадо вела ярость мести. Гамлет был вне себя от гнева. Орландо неистовствовал.
Все упиралось в Старика Наверху... Карма. Рок. Фатум. Судьба. Парки. Предопределение. Намтар. Норны. Фортуна. Провидение. Ананке. Космос. Аллах. Книга Судеб. Чертова пряжа! Слова тасовались, как карты в колоде; они были затертыми клише, кочевавшими из книги в книгу - не потому, что у писателей не хватало фантазии, а потому, что это был единственный способ выразить хоть что-то.
Вас останавливает прохожий посреди Лондона: "Мне нужен Фулем". "Электростанция? Резиденция епископа? Футбольный клуб?" Имена двоятся, троятся. Вот вам стаканчик с игральными костями, только - чтобы узнать, как легла фишка, нужно сделать бросок.