Княгиня Екатерина Дашкова
Шрифт:
Надо бы и самому домком московским обзавестись. На всякий случай. Что ни случись, есть где голову приклонить. Анна Карловна слышать не хочет. Сестрице-императрице верит: никогда, мол, доверия не лишит, расстаться не пожелает. А как же с родным племянником быть, с великим князем Петром Федоровичем? Плох ли, хорош, угоден, неугоден, а все родная кровь, да и наследник объявленный. Ан неделями государыня видеть его не желает, к столу своему не допускает, словом не обмолвится. Одно только и слышишь, как извернуться, чтоб наследования его лишить, чтоб державы Российской ему не оставлять.
Слыхал, Петр Алексеевич Соковнин двор свой московский торговать собрался. В Сретенской Большой улице, в приходе Спаса в Пушкарях. Высокий — в три апартамента. Просторный — всего восемнадцать палат. Сам в гостях бывал. Обои шелковые да лаковые. Коробки у окошек да дверей и панели золоченые. Хоть сию минуту балы давай — не стыдно. На дворе хозяйство целое — конюшня на семнадцать лошадей, баня, деревянных изб людских семь. Анне Карловне не понравилось — под палатами на улицу три лавки каменные. Так на то и улица торговая — каждая лавка доходу по сто рублев дает. Можно спесью-то и поступиться. Вроде и еще одна лавка есть, деревянная, а доход тот же. Четыреста рублей не шутки. Жить в Москве, пока Бог милует, и не надо, только денежки и будут идти. Еще каково при новом-то фаворите дела пойдут. Хоть обхождения Иван Иванович Шувалов пока и мягкого, да кого власть не портит. Слаб человек, ой слаб, а этому и вовсе едва за двадцать перевалило. Держится достойно — сызмальства таким был, а душой мальчик еще, несмышленыш.
— Никак, засиделся вчера долгонько, Иван Иваныч? Опять от писаний своих оторваться не можешь? Гляди, до времени постареешь — что за радость! Нет потанцевать аль за картами поразвлечься. Огорчаешь ты меня, мой друг, слов нет как огорчаешь!
— Прости, государыня, если гнев твой нехотя навлек. Только сама знаешь, до танцев я не охотник, а за картами скучать начинаю — такой уж нескладный выдался.
— Иной раз думаю, может, меня опасишься.
— Тебя, матушка? С какой такой стати? В толк не возьму.
— Себя не выдать, коли с какой дамой помахаться вздумаешь. Дело молодое, не без того ведь.
— Чем же обиду такую, государыня, от тебя заслужил?
— Какая обида! Грех да беда на кого не живет.
— Да тут ни греха, ни обиды. Рядом с тобой, государыня, ни на кого и глаз-то подымать охоты нет. Коль с лица смазливы, обхождения не знают. Коли обходительны, все равно для разговору не годятся: амуры одни на уме.
— Так-то мой двор, Иван Иваныч, тебе плох? С европейскими не сравнится?
— По мужеской части еще как сравнится, а вот по дамской — далеко нашим дамам до французского политесу. А ведь будут такие, государыня, право слово, будут, и скоро.
— О ком это ты?
— Да хоть о крестницах твоих Воронцовых, что Анна Карловна всегда в одинаковых туалетах водит: близняшки — не близняшки.
— А одногодки, это верно. Так разглядел ты их, Иван Иваныч?
— У Анны Карловны с визитом был. Она девиц пригласила.
— Аннушка-то куда как хороша, вторая мать будет. Катюша, та похуже — тоже в мать, да покойнице красотой хвалиться не приходилось. Ее сестрицы старшие, Лизавета да Марья Романовны, попригожей будут. Бойкие.
— Что ты, государыня, уж бойчее Катерины Романовны вроде и быть нельзя. Прямо в глаза смотрит, на каждый вопрос тотчас отвечает, от шуток не смущается. Я уж и то диву дался, сколько для своих лет книг прочитала. Кантемировы оды одну за другой наизусть читает. Над Тредьяковским посмеялась — придумщик, говорит, от него язык наш смысл теряет.
— Неужто сама так и сказала?
— Сама, государыня, сама. Графиня остановить Катерину Романовну решила: мол, не след в ее-то годы придворного пиита поносить. А Катерина Романовна как начнет его вирши читать, графиня сама смехом зашлась. Да еще добавила: государыня наша куда лучше сочинять умеет.
— Не иначе Анна Карловна порассказала. Да и то сказать, когда это было: все временем припорошило.
— Нет, государыня, истинную поэзию никакое время не припорошит. Нас всех давным-давно и в помине не будет, а здесь все твои песни распевать станут, как намедни графини молодые Анна Михайловна да Катерина Романовна на два голоса спели — только что в пляс не пошли: «Во селе, селе Покровском, середь улицы большой». Любо-дорого послушать.
— Вот разодолжил, Ванюша, вот разодолжил — ровно теплом весенним пахнуло. Что ж раньше-то молчал?
— Да к слову, государыня, не пришлось.
— А еще чему графинюшки наши обучились, чем порадовали?
— Не поверишь, государыня, как начала меня Катерина Романовна расспрашивать, уж и не вспомню, как ответ держал. Все про сочинителей французских — откуда толь о них наслышалась.
— Ты-то хоть не осрамил, Иван Иваныч? Это тебе, друг сердешный, не с Ломоносовым разговоры разговаривать. Девичий ум любопытный: захочет вызнать, все вызнает. Ай да Катюша.
— Осрамиться не осрамился, а попотеть пришлось — Анна Карловна подтвердит. Уж графинюшка Анна Михайловна позевывать начала, а Катерине Романовне все неймется. Только на том и спасся, что обещал графине новинки парижские присылать — здесь-то их найти негде.
— А Аннушка неужто ни о чем не попросила?
— О нотах, государыня, новомодных. Усиленно просила, раскраснелась даже вся — графиня ей выговор сделала. Да, поглядишь да позавидуешь.
— Чему это вдруг, Иван Иваныч?
— Образованности. Немало сил надобно приложить, чтобы таких барышень воспитать. Да и под родительским приглядом.
— Ах, вот ты о чем. Так ведь и тебе никто не мешает нашей принцессой заняться. Сам говорил, способная, только мала еще очень. Да вот и Катерина Романовна не у отца с матерью растет.
— То-то глаза у графинюшки грустные.
— Грустные. Замуж выйдет, домиком своим обзаведутся, грусть-то, глядишь, как в воду канет. Не дам я им обеим, невестам моим ненаглядным, в девках засидеться. С таким-то приданым да родством женихов сыскать куда как просто.
— А нашей принцессе?
— Неужто труднее? Дал бы Бог веку.
— Даст, государыня, непременно даст на радость нашу. На мое счастье несказанное.
— Графиня. Графиня-матушка. Горе-то какое. Катерина Романовна, Катерина Романовна наша…