Княгиня Екатерина Дашкова
Шрифт:
— Я не знала, что это чувство так глубоко…
— Так что вы осведомлены о нем, государыня?
— Думаю, что да, впрочем, поговорим о более важных предметах. Так что же имеет в виду Никита Иванович?
— Ваше регентство при сыне, и во всяком случае необходимость освобождения престола.
— Дорогая княгиня, меня глубоко трогает ваша преданность и забота, но вы забываете: прошло немногим более месяца со дня вступления на престол Петра Федоровича. Ни народ, ни дворяне еще не могли успеть узнать
— Позвольте возразить, ваше императорское величество. Достаточно, что его узнали мы. Когда очередь дойдет до народа, правление слишком укрепится и будет поздно для изменения судеб России. Нынешнее время самое подходящее.
— Как вы нетерпеливы, дитя мое! Это нетерпение может положить конец вашим мечтам слишком скоро и, не дай Бог, слишком жестоко.
— Я не могу сказать, что мне незнаком страх, государыня, но я нахожу в себе достаточно сил и решимости действовать в вашу пользу. В конце концов, это для меня единственный способ вернуться к счастливой семейной жизни. При нынешнем государе я никогда не буду покойна за мужа.
— В последнем вы, несомненно, правы, а в остальном…
— Если вы не хотите дарить меня доверием, ваше императорское величество, я все равно буду действовать на свой страх и риск. Все равно!
— На кого же вы рассчитываете, княгиня?
— Прежде всего на гвардейских офицеров. Армия возмущена симпатиями императора к Пруссии. Отказаться от всех завоеваний Семилетней войны ради необъяснимых восторгов перед проигравшим ее Фридрихом Вторым — такого наши воины не смогут простить. Мне это подтвердили множество офицеров.
— Но сейчас с отъездом князя вы теряете связь с гвардией, княгиня.
— Нет-нет, ваше величество, мои связи осуществлялись не только через князя. Я всегда предпочитала личные встречи и разговоры, когда можно понять истинные намерения собеседника. Недостатком князя Михайлы всегда была его редкая доверчивость, которой я никак не страдаю.
— И слава Богу!
— Но встречи во дворце далеко не безопасны.
— Какой же у вас выход?
— Как супруга офицера, тем более уехавшего далеко и надолго, я вправе молиться в полковой церкви. Там никакие разговоры с сослуживцами князя не кажутся подозрительными.
— Дитя мое, я не оценила вашей мудрости! Мне остается лишь восхищаться вами. Но умоляю, ради вашего же собственного блага и блага вашего семейства, о предельной осторожности. Поверьте, я слишком хорошо знаю, каким бессердечным способен становиться император. В своем гневе он похож на своего деда, святой памяти Петра Первого.
— И у меня есть еще постоянный и самый надежный союзник.
— Союзник? При дворе?
— Вот именно, ваше императорское величество, — сэр Кейт.
— Английский министр? Полноте, княгиня, он же так дружен с императором и пользуется такой его симпатией!
— Что не мешает старому дипломату думать об интересах своей державы. Сэр Кейт отлично отдает себе отчет в том, что при императоре Петре Третьем перевес всегда будет на стороне Пруссии и прусских порядков. В Семилетней войне они были союзниками, но ведь их союз распался и вряд ли будет восстановлен.
— Да, английское правительство не намеревается раскошеливаться на военные расходы, а без них союза не будет.
— Ну, что, Михайла Ларионыч, что слыхать о нашем после турецком, зятюшке богоданном?
— Да что слыхать — до Москвы добрался.
— За неделю-то?
— А куда ему спешить? От княгинюшки нашей наказ был такой: поспешать не спеша.
— Оно и верно, зимним временем хоть езда и легкая, да морозы стоят трескучие. Лошадей жалко.
— Вот-вот, есть чем перед государем оправдаться. Да и скуки у князя никакой: товарищей своих сам выбирал, жалованье вперед на полгода получил.
— Катерина Романовна наша сказывала, что у матушки намерение имеет попризадержаться. Неужто получится?
— Чего ж не получиться? Ответ ведь только в конце держать, а там и времена измениться могут.
— Ты о чем, братец?
— Да так — всяко в жизни бывает. Помнишь, Роман Ларионыч, фаворит менялся, двора не узнать. А у нас тут разговоры разные ходят.
— Э, собаки лают, ветер носит — охота слушать.
— Как, братец, не слушать! В гвардии, верные люди говорят, пошумливают. Недовольство проявляют.
— То-то, я гляжу, княгинюшка наша ни слова о государе боле не вымолвит. Все больше молчком.
— Испугалась, может?
— Катерина-то Романовна? Шутить изволишь, канцлер! Может, недужится. Может, и затевает что — без дела сидеть не любит.
— Ну, уж тогда бы проговорилась. Вернее, беременность ее донимает. Оттого и с лица спала.
— Да ты, Михайла Ларионыч, и то в расчет прими, как Катерина Романовна неприятностей с кражей-то нахлебалась.
— Какой такой кражей?
— А ты что, не знаешь?
— Первый раз слышу.
— Вот те на! Видал, племянница сколько с тех пор раз к вам заезжала, а о несчастье не проговорилась.
— Так какое несчастье?
— Как князь Михайла уехал, княгинюшка наша без малого всю прислугу отпустила — из экономии. Долги-то мужнины скрывает, да всем они известны. Вот тут-то матросы, что в Адмиралтействе работали, окно в доме у нее взломали, как раз в бельевую да гардеробную угодили.
— Неужто на белье позарились?
— Все как есть до нитки вынесли: кстати, из гардеробной платье, шубу, парчой серебряной крытую прихватили, а там и до денег добрались.
— Господи! Вот страху-то натерпелась!