Княгиня
Шрифт:
— И каким же образом мне их исправить? — желала знать Кларисса.
— Попытавшись вновь соединить их, я имею в виду Борромини и Бернини, — понимаю ваше смущение, княгиня, но уж давайте назовем их по именам, — примирить друг с другом с тем, чтобы они вместе приступили к выполнению своей главной задачи. Вероятно, это и будет платой Богу, чтобы он внял мольбам об исцелении вашего мужа.
— Вы действительно так считаете?
Кларисса была изумлена подобной трактовкой событии.
— «Credo quia absurdum», — с улыбкой повторил Спала. — Но, княгиня, разве не стоит попытаться?
13
На своем первом заседании папская архитектурная конгрегация приняла два решения: кавальере Бернини тщательно изучить и проверить фундамент колокольни на устойчивость
После официального объявления конкурса в июне 1645 года Франческо Борромини с мрачным удовлетворением приступил к работе. Он стремился воспользоваться благоприятной возможностью подвергнуть критическому рассмотрению не только проект Бернини, но и свой собственный — ведь разве можно создать нечто, раз и навсегда совершенное?
Большей частью Франческо работал по ночам при неверном свете свечи, в тишине, когда ничто не отвлекало от размышлений. От руки, без линеек, без лекал вносил он поправки в проект Бернини, где самым бессовестным образом повторялись его, Борромини, идеи, хоть и поданные Бернини эффектно и со свойственной ему непринужденностью.
Борромини намеревался избавить постройку от избыточной мишуры. И подобно тому, как некогда на руинах языческих храмов вставали храмы христианские, в росчерках грифеля Франческо поверх сангины Бернини проступали очертания новой колокольни, постройки куда более легкой, чем прежняя. Несмотря на то что, согласно замыслу Франческо, колокольня существенно укорачивалась, поскольку освобождалась от громоздкой крыши башни, она производила впечатление стройной и легкой, устремлявшейся к небесам почти невесомо, будто дым из трубы Сикстинской капеллы.
Ничего, он еще покажет этому сброду, что такое настоящая архитектура! Оторвавшись от разложенного на столе эскиза, Борромини оросил пересохшее горло глотком вина. Нет, он не забыл, как они измывались над ним все эти годы, как потешались, — и все лишь оттого, что ему, видите ли, недостает воображения! Издевательские шепотки до сих пор стояли у него в ушах. Тогда они нарекли его полоумным, зато теперь, когда его постройки наконец обрели в камне плоть, насмотреться на них не могут — сколько раз из ложи Сан-Карло Франческо наблюдал, как чужеземные архитекторы, разинув рты и выпучив глаза, до ломоты в шее вертя головами, пытались уследить за причудливыми изгибами и поворотами линий здания, в котором один архитектурный элемент будто предопределял целесообразность другого, подвергая взор суровому испытанию проследить за всем до конца, а разум — еще более суровому до конца все додумать. Незабываемое зрелище — свора застывших в почтительном безмолвии идиотов, будто взирающих на самого Бога, которого застали за сотворением мира. И все, все они жаждали теперь заполучить от него чертежи или хотя бы эскизы — немцы, фламандцы, французы; даже пришелец из далекой Индии. Франческо мог бы сколотить себе состояние на одних только эскизах и чертежах, но не снизошел до такого. Он знал этих тварей — они гонялись за его планами не ради того, чтобы извлечь из них что-то стоящее для себя, позаимствовать новые тенденции, нет, они просто-напросто желали стащить его идеи, чтобы потом бездарно тиражировать их.
Борромини без устали продолжал вносить коррективы в чертежи зданий, обдумывая каждую мелочь: убирал завиток в одном месте, чтобы добавить его в другом, стремясь в то же время не обеднить, не выхолостить воплощаемый в проекте замысел. Все в голос вопили, дескать, башня Бернини — верх совершенства! Нищие духом, откуда им знать, что есть совершенство?! Одним махом расправлялся Франческо с претенциозными нагромождениями колонн третьего верхнего яруса, заменяя их скромным фронтоном. Прочь помпезную пышность! Зодчество — служение Богу, оно есть отражение извечных законов творчества. Это, и только это, суть важно, остальное чепуха, погоня за сиюминутным эффектом, пустозвонство.
С тем же тщанием, с каким продумывал общие контуры здания, его композицию, Франческо перешел непосредственно к чертежу. В нем и заключалось решение проблемы фундамента… Верхние ярусы следует
Тут Борромини зашелся в приступе сильнейшего кашля и вынужден был прервать работу. Изувеченные каменной пылью легкие боролись за глоток свежего воздуха, вероятно, решив лишний раз напомнить ему, кем он был в прежние времена и с чего начинал. Причем как раз сейчас, когда впереди забрезжило признание, о котором он грезил точно томимый жаждой путник в пустыне. Боже, как завидовал Франческо своему сопернику, которому все давалось так легко! Борромини прекрасно понимал, что за чувство его сейчас одолевало. Зависть! Она, она не давала ему покоя, продолжая глодать его, не давая передышки истерзанному разуму, проникая в душу, разъедая ее ядом злобы — да, да! Отдавая себе отчет в том, какова природа его чувств, Франческо ненавидел себя за это. Но — и Бог тому свидетель — разве он был не прав? Тысячу, миллион раз прав!
— Ну погоди! — прохрипел Борромини, когда дыхание его успокоилось.
Как бы то ни было, именно ему, Франческо Борромини, а не кому-нибудь еще, папа поручил уберечь собор Святого Петра от разрушения. Тем самым Иннокентий, как наместник Бога на земле, уравнял его в правах с главным архитектором собора. Глотнув еще вина, Франческо отер рот рукавом. Кто знает, может, ему еще удастся подвинуть Бернини с насиженного места? Во всяком случае, козыри на руках у него, у Франческо Борромини. Оставалось лишь, дождавшись намеченного заседания конгрегации, перечислить все огрехи Бернини и тут же предложить свои идеи, а уже на их основе разоблачить кавальере, развенчать его как шарлатана и неуча. Он, Франческо, знает, как снизить нагрузку и на фундамент, и на само здание собора. И пусть весь мир уяснит себе, что именно он, Франческо Борромини, и никто больше, знает, как сохранить башни.
Интересно, а что по этому поводу скажет княгиня? Выступит в его поддержку? И, как это всегда бывало, стоило Франческо представить себе ее лицо, губы, ее улыбку, голос и манеру говорить, как на душе становилось легко-легко. И немного грустно. Будто невидимая рука проливала чудодейственный бальзам, способный умерить страсти. Он поражался власти, которую имела над ним эта женщина, даже оставаясь в его воображении. Откуда исходило это влияние? В чем состоял его секрет? Франческо твердо усвоил: общаясь с ней, нельзя выставлять напоказ ни ненависти, ни зависти. Лишь искусству позволено доминировать в ее присутствии.
А как же любовь? Франческо запретил себе даже думать об этом. Леди Маккинни — замужняя женщина.
Борромини невольно закрыл глаза. Что за счастье просто знать княгиню… И этот дар судьбы уготован именно ему! Она была единственным человеком, кому он мог довериться, к кому испытывал привязанность. Ей одной показал он тогда свой проект колокольни. Как же давно это было! Неужели с той поры минуло более двух десятков лет? Как она тогда обрадовалась! Как мечтала воочию увидеть когда-нибудь башни! Поразительно, но во всем, что касалось архитектуры, эта женщина проявляла редкостное чутье. Какое же, должно быть, наслаждение делиться с ней новыми замыслами, прежде чем выставить их на конкурс ради исполнения данной ей недавно у фасада собора клятвы…