Князь Святослав
Шрифт:
Любовь к справедливости и великодушие уживаются в нём с самым зверским отношением не только к врагам, но и к тем из своих воинов, которые бесчинством позорят армию и нарушают порядок. О, тут он так же изобретателен в наказаниях и неумолим и справедлив, как и в расправах с неприятелем. Железная рука! Я был свидетель, как при конвоировании мирного населения, которое выселялось из Тарса, один отряд наших солдат повалил на землю мусульманских женщин и всех до одной изнасиловал на дороге. Узнав об этом, тут же на виду у пострадавших женщин и остального войска, в назидание всем Никифор велел у насильников отрезать мужские члены. Здорово?
– Ты и это запишешь?
– Я уже записал.
– Смело. А главное - бесполезно. Переписчики и те вырежут.
– Смелость эта, конечно, пока домашняя. Я не могу дать кому-нибудь прочитать. Но и эта домашняя смелость нужна истории… Придёт время, она выручит науку, заполнит белое пятно в хронике событий… Прокопия «Тайную историю» вспомни.
– Такой писатель, мой милый историограф, тем самым показывает кукиш в кармане.
– Но всё-таки кукиш, а не прославляет негодяйство владык, насильников и убийц, открыто на площадях, да ещё за это получая огромные награды. Самый факт, что писатель, подобный мне, не боится писать правду о современности, уже тем самым совершает подвиг (да, да, иногда сказать правду - есть подвиг, да ещё и очень большой!), подвиг патриотизма и гражданской доблести. Если бы историки не боялись писать о современности правду, то не было бы причины разыскивать спустя много лет документы, восстанавливать факты, которые протекали на глазах очевидцев, спорить о пустяках и затрачивать массу времени на полемику по поводу того, что было всем известно. Восстанавливать минувшее задним числом в тысячу раз хлопотливее, чем записывать по свежим следам.
Я избрал себе долю описать, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, и думаю, что моё имя никогда не вычеркнут из анналов истории. Никогда! Я в этом уверен. Ведь об этом никто не сообщит потомкам. Вот, например, как я изобразил приход Никифора к власти, как единогласное желание народа… Народ ликовал на площадях… Плакал от умиления… крича: «О, ты! Превыше всякой красоты, всякого разума, всякой силы, богоподобный Никифор».
Цимисхий расхохотался:
– Это я тогда организовал этих зевак… Они хорошо потрудились, им щедро заплачено…
Лев Диакон посмотрел на него с испугом:
– Но я сам слышал это…
Цимисхий рассказал ему историю захвата власти Никифором.
– Боишься записывать?
– сказал Цимисхий, видя, что историк оставил стило.
– Ничего греховного или предосудительного во всем этом для василевса я не вижу, - произнёс упавшим голосом Лев Диакон.
– Я вижу в этом один только промысел Предвечного… Значит в том его воля…
– Ну так запиши… Предвечный любит истину.
– Историк должен писать втайне, чтобы не навлечь на себя гнева владык. Переписчики и те вырывают из наших рукописей неблаговидные страницы о знатных и венценосных особах. Да, наше ремесло опасное. Поэтому историки затрачивают более времени на то, чтобы исправить намеренные ошибки своих предшественников, чем писать истину о современности. Оттого я сознательно ограничил свою роль описанием маленького отрезка времени славных походов Никифора и триумфальных его успехов.
Когда Лев Диакон рассортировал все манускрипты и кодексы, Цимисхий щедро одарил его и отпустил. Потом велел нагрузить колесницы книгами и отправил их в загородный дом. А к вечеру явился Калокир, который вновь прибыл в Константинополь, на этот раз тайно, чтобы и здесь подготовить почву для осуществления своих замыслов.
Цимисхий теперь был рад Калокиру. Калокир был тем человеком и по положению, и по настроению, с которым полководец был близок и откровенен.
– Говорят, василевс едет на Восток? Притом без тебя. Как он не боится болгар?!
– начал с первого же слова наместник Херсонеса.
– Болгары будут отвлечены Святославом.
– Как он не боится Святослава?
– Он убеждён, да и я так думаю, что Святослав завязнет в Болгарии.
– А если не завязнет?
– Он поможет нам с тобой подняться.
– И тогда суждено завязнуть и всерьёз самому Никифору. Завязнуть во всех своих делах и помышлениях.
– А как?
– Во-первых, Никифор стар…
– Но он - жив.
– Никто не удивится, если он завтра умрёт…
– Но чтобы умереть, надо подвергнуться смерти…
– Смерть сторожит каждого. Народ вполне будет удовлетворён, если ему скажут, что василевс истощил себя постом и веригами.
Они понимали друг друга с полуслова. Нет, больше! Они читали мысли друг друга. Нет, больше! Они предугадывали самые сокровенные намерения каждого, притаившиеся на дне их душ.
Цимисхий велел подать дорогого вина. Налили кубки, выпили, поглядели друг на друга пытливо.
– Все мы смелы и умны в своих четырёх стенах.
– Цимисхий усмехнулся и погрозил ему пальцем.
– Говорят, ты был в Киеве?
Калокир похвалил вино и изысканные яства. Он видел, как полководец ждал его ответа с лихорадочным нетерпением.
– Говорят, ты был в Киеве?
– переспросил Цимисхий нетерпеливо.
– Был.
– И видел самого Святослава?
– Я беседовал с ним.
– Даже?! Говорят, он готовится в Болгарию.
– Приготовился. Уже. Войско в пути.
О! Этот херсонесский хитрец уже заручился чужеземной силой. Цимисхий вспылил.
– Но ведь есть ещё двор… Царская гвардия.
– Он вскочил от волнения, пролил вино, даже не заметил.
– Ты подумал об этом?
Они уже мысленно спарились. Святослав - с севера, Цимисхий с Востока. Никифор в клещах.
– Но ведь есть ещё двор, гвардия… рабы у синклитиков… Столичная стража… Есть безмозглая знать… Прихвостни двора… - как в горячке произносил Цимисхий.
– Во дворце главная сила, как мне известно, - гинекей, - сказал Калокир, будто между прочим, спокойно.
– А гинекей уже завоёван… Ах, доместик…
Он погрозил Цимисхию пальцем…
– Ты и об этом осведомлён? Не вижу способов, чтобы посредством женщин завоёвывать троны… Прелести женщин неотразимы только в любви.
– И это ты говоришь после того случая, когда находчивая Феофано возвела на престол твоего дядю?
Цимисхий притворно вздохнул и смиренно произнёс:
– Признайся, что это ужасное вероломство? Идти мне против дяди, а тебе поднимать руку на законного василевса…
– «Вероломство?» «Законного?»…
Они оба вдруг рассмеялись. И смеялись долго, искренне.
– Теперь нечего притворяться, надо говорить друг другу прямо, - сказал вдруг сердито Калокир, Он сам - твой дядя - узурпатор и преступник. Он сам клялся всем и даже дал письменное обещание, сопровождаемое самыми страшными клятвами, что он никогда не посяг нет на Константинопольский престол, никогда не затронет прав малолетних, наследников, останется только соправителем. И что же увидели все? Малолетние василевсы только сидят на детских креслицах, боясь пошевельнуться, когда бывший их доместик теперь решает судьбу государства. Ни мать их Феофано, ни безгласный и раболепный синклит, ни смиренномудрый патриарх, ни запуганный народ - никто не смеет напомнить Фоке о его вероломных клятвах. Стефан, наследник Романа Лакапина, был отравлен царицей просфорою в церкви в самую Великую субботу. И об этом никто не решает заикнуться. Вот тебе пример: там, где мужчина с войском ничего не может поделать, женщина добивается посредством одной чёрствой просфоры. А ты говоришь о слабости царицы.