Князь Святослав
Шрифт:
И он наконец не смог дольше терпеть эти мучения души и велел послать за патриархом: он выложит ему все… Он расскажет ему о Калокире.
О, Калокир! Какой это нестерпимый удар! Совсем недавно он был поднят до положения патрикия, и в ответ на это - чёрная измена.
На поле боя - враг был ясен и способы борьбы проверены. Здесь же в роли владыки государства, Никифор иногда чувствовал себя в логове зверя: сидящий за столом, мог оказаться кандидатом на престол, целующий ноги - самым опасным врагом. О, Калокир! Он развязал в нём все страхи и породил неодолимые тревоги.
Дело происходило вечером того самого дня, когда царь побил куропалата. Полиевкт уже знал об этом. Он отслужил вечерню, прежде чем пойти к Никифору.
И вот сухонький старичок с неистовыми глазами пришёл от вечерни прямо в Священные палаты. Царь стоял на коленях перед Спасом, в спальне теплилась лампада. Вериги проступали у царя через полотняную рубашку.
Патриарх сел без приглашения на скамью и покачал головой. Спальня царя напоминала келью монаха, в ней не было и намёка на безумную роскошь двора.
Не дело земных владык встревать в божеские произволения и диктовать указы равноапостольской церкви. Не дело! Гордыня обуяла заносчивого василевса.
Никифор, уголком глаза следя за надменным выражением лица патриарха, продолжал молиться. Он читал у владыки в душе насмешку и презрение к себе. Только он - патриарх знал всю глубину царских грехов, о которых даже на исповеди ни тот, ни другой не заикался…
Ох, ветхий старичок этот - камень на шее царя…
Как сорвавшийся с цепи, царь вдруг обернулся в сторону патриарха, и, брызжа слюной, стал невнятно и торопливо поносить монахов и попов… Этих шалопаев, тунеядцев… пристрастившихся к радостям плотским и забывшим долг перед небом… и перед самою матерью-церковью. Отсюда - измены, неповиновение властям, и грехи, грехи, в которых погрязла империя…
– Сколько врагов родила мне человеческая испорченность… Дьявол, овладевший их душами, окутал непроницаемой мглою их помутневший разум… Но я этого не допущу… Я… Я…
Василевс поднялся с колен и запрыгал в ярости.
Патриарх сказал тихо, утомлённым голосом:
– Подозрительность земных владык, доходящая до преследования невинных, всегда плодит измену и толкает людей на поиски новых властителей, хотя бы даже и чужеземного происхождения. Посеянное царями даёт всходы, по которым дела их и расцениваются…
– Не твоё дело мне указывать, - оборвал его василевс.
– Добродетель наша царственная, бдительность и энергия - суть опора и защита против всех бед…
Патриарх вздохнул тяжело и пронзил царя колючим взглядом, проскандировал:
– Помни василевс: есть грех - есть и кара…
Это был жестокий намёк.
Усилием воли царь подавил в себе желание оскорбить патриарха. И, приняв смиренный вид, опять стал жаловаться на измену подданных. Он намекнул патриарху на то, чтобы найти таких изменников и самых близких к владыке и прославленных иерархов. Патриарха превратить в своего агента - до этого не доходил никто.
Наступило тягостное молчание…
– Первые христиане жили в пещерах и питались акридами, - сказал царь.
– Они не знали этих пышных храмов, безумных украшений и церемоний богослужения… А наши только и думают о богатстве.
Патриарх поднялся, ударил жезлом об пол и вскричал грозно:
– Ересь богумильская!.. Прокляну…
Он поднял на царя патриарший жезл, весь в рубинах и сапфирах, с тремя один за другим спускавшимися крестами и потряс им в воздухе.
Царь упал на колени и поцеловал руку патриарха…
– Прости, владыко… Грех попутал.
Царь начал молиться, а патриарх следил за ним.
Когда царь кончил молиться и сел в изнеможении, патриарх начал в тоне сухой неприязни:
– Церковь унижена.
– Паства обнищала. Голодные монахи, лишённые обителей, бродят по улицам, зарабатывая на пропитание милостыней. По твоей вине, по причине твоих неосмотрительных указов и сатанинских распоряжений. Церкви лишились имущественной опоры и хиреют. Пастыри бегут из столицы, ожесточившись. Гнев и боль эти взрастил в них ты - василевс… своими законодательными бреднями.
– Святейшество! Я тебя не учить меня позвал, а советоваться, - внутренне клокоча от гнева, сказал царь, и, досадуя, что с первых же слов вступили на путь привычной вражды.
– А коли совет мой тебе нужен, вот он. Оставь заботы о земной славе, пекись больше о душе. Войны народ смучали. Вдовы неутешно плачут, сироты бегают по улицам попрошайками; деревенские здоровые парни устилают своими трупами земли азиатских чужих владений. Бряцание оружия, звон тимпанов, зов военных рогов и льстивые бесконечные похвалы придворных твоим воинским доблестям, отучили уши твои слышать рыдание обиженных, а глаза твои видеть слезы осиротевших детей и матерей, стенания «убогих». Царь, ты кощунствуешь…
– Довольно!
– вскричал царь, не имея больше сил сдерживаться.
– Твоё дело молиться о нашем спасении, а не вдаваться в дела государственного управления, в котором пастырю церкви и понимать-то воспрещено…
Чтобы скрыть искажённое гневом лицо, он повернулся к патриарху спиною. Патриарх совершенно спокойно сказал:
– Раз душевный и смиренный совет мой, на который я получил твоё же соизволение, в такое приводит тебя неистовство, я умолкаю, государь.
– Я риторике не обучен. Моей наукой было воинское поле. Но я разгадываю и яд твоих намёков и зловредность умыслов, святейшество. Да, очень хорошо разгадываю.
– И это - благо. И это уже первый шаг на пути государственной мудрости.
Никифор пуще обозлился:
– Ты - мой первый враг, я это знаю!
– закричал не своим голосом василевс, весь дрожа от злобы.
– Ты забыл отцов церкви, заповедовавших нам: царя бойся всей силою твоею.
– Ой, прелесть мирская. Ты излишне насытил ум сладостями книжными… Книжник, фарисей…
– Молчать!
– закричал царь.
Два царских телохранителя, вынырнув из-за ширм, встали позади патриарха, не зная что делать: персона патриарха была неприкосновенной.