Князь Тавриды. Потемкин на Дунае
Шрифт:
Госпитали и провиантские склады значительно умножены и расположены в удобных местах.
Укрепление Кинбурна и других приморских пунктов усилены.
Черноморский флот был исправлен и умножен.
Продовольственные припасы были заготовлены в изобилии.
Войска были разделены на две армии: екатеринославскую в 80 000 человек и 180 орудий, украинскую — в 37 000 человек и 90 орудий и отдельный кавказский корпус из 18 000 человек.
По плану кампании, составленному самим Потемкиным, екатеринославская армия, предводимая
Предполагалось затем соединить все три армии, перейти Дунай и там, на полях Болгарии или за Балканами, нанести туркам решительный удар и предписать условия мира.
План был задуман прекрасно, но исполнение его не вполне соответствовало предначертанию.
В мае 1788 года большая часть екатеринославской армии, в числе 46 000 человек, собралась у Ольвиополя и двинулась по обеим сторонам Буга.
Переход совершали медленно, и лишь к 28 июня силы были стянуты под Очаковым.
В это же время Румянцев с украинской армией переправился через Днестр, расположился, чтобы отвлечь турок, между этою рекою и Прутом и отделил одну дивизию для обложения Хотина.
Турки со своей стороны тоже приготовились к упорной борьбе. Они успели усилить к весне свои полчища до 300 000 человек.
В Очакове, Бендерах и Хотине находилось более 40 000 человек.
Такою же силою охранялись линии по Днестру; следовательно, для действий в поле оставалось более 200 000 человек.
Султан решил обратить главные усилия против австрийцев, которые вступили в Сербию и Валахию, ограничиваясь, с другой стороны, лишь удержанием русских войск.
С этою целью пятнадцатитысячная армия, предводительствуемая верховным визирем, двинулась к Белграду.
Очаковский гарнизон был доведен до 20 000 человек, а новый крымский хан Шах-Бас-Гирей, избранный в Константинополе, сосредоточил до 50 000 турок у Измаила.
Таковы были силы обеих армий: наприятельской и нашей.
Первым пунктом, с которого началась эта вторая серьезная «борьба с луною», был Очаков.
Вся Европа обращала на него напряженное внимание.
Многие знатные иностранцы стремились туда, желая участвовать в деле, обещавшем отличие и славу.
Григорий Александрович, между прочим, медлил.
— Зачем терять даром людей? Не хочу брать Очаков штурмом — пусть добровольно покорится мне, — говорил князь и в надежде близкой сдачи крепости не торопился с осадой.
Григория Александровича смущали, во-первых, преувеличенные слухи о минах, устроенных французскими инженерами, и он ожидал получения из Парижа верного плана крепости со всеми ее минными галереями, а во-вторых, и главным образом он слишком дорожил кровью солдат.
Крест и луна стояли друг против друга, не вступая в решительную борьбу.
Развязка, однако, была недалека.
Часть третья. Среди степей
I. Очаков
Проходили дни, недели, а осада Очакова не подвигалась вперед.
Лишь в половине августа 1788 года была заложена первая параллель в расстоянии версты от города, а к половине октября русские батареи приблизились к ретраншаментам не более, чем на 150 сажен.
Григорий Александрович был в нерешительности.
Происходило это, с одной стороны, оттого, что он нашел Очаков отлично вооруженным.
Французские инженеры, вызванные султаном, употребили все свое в это время славное искусство, чтобы сделать крепость неуязвимой.
Она была, кроме того, окружена внешними сооружениями, которые могли служить укрепленным лагерем для целой армии.
Очаков имел фигуру четырехугольника, продолговатого и неправильного, примыкавшего одной стороной к Днепровскому лиману.
Эта сторона была прикрыта простою гладкою каменною стеною, а три другие обнесены валом, с сухим рвом и гласисом.
Впереди была воздвигнута линия редутов, а в углу, образуемом морем и лиманом, пятиугольный замок с очень толстыми стенами.
Осадные работы были чрезвычайно трудны, вследствие песчаной и каменистой окрестной местности.
Турки поклялись держаться в крепости до последней крайности.
С другой стороны, причина медленности осады лежала в свойстве натуры светлейшего главнокомандующего.
Он был лично храбр и смел в составлении предначертаний, но когда приходилось их исполнять, то затруднения и заботы волновали его так сильно, что он не мог ни на что решиться.
Он сам сознавал это и зачастую говаривал:
— Меня не соблазняет победами, воинскими триумфами, когда я вижу, что они напрасны и гибельны. Солдаты не так дешевы, чтобы ими транжирить и швырять по-пустому… Упаси Бог тратить людей, я не кожесдиратель-людоед… тысячи лягут даром… Да и полководец я не по своей воле, а по указу… не в моей это природе… Не могу видеть крови, ран, слышать стоны и вопли истерзанных, изуродованных людей… Гуманитет излишний несовместим с войною. Так-то…
И он медлил и медлил отдать решительное приказание.
Все, между прочим, ожидали этого приказания с нетерпением. Многие даже роптали на эту черепашью осаду.
Что таил в своем уме князь, не было известно никому.
Состояние его духа было, по обыкновению, переменным.
Он то был в «Кане Галилейской», как называл он свои веселые дни, то «сидел на реках Вавилонских», как он образно именовал дни своей тяжелой хандры.
Чужая душа потемки. Душа светлейшего для всех его окружающих, и даже самых близких, была непроглядной ночью.