Княжна Мстиславская
Шрифт:
– Да пёс их разберёт, кум Фома, – пожимает плечами сосед и сморкается, вытирая пальцы о шершавые брёвна в стене дома. – Кого только к государю нашему не возят.
Поезд давно уже умчался к Кремлю, а Матвей с Фомой стоят, молча смотрят ему вслед, иногда тяжко вздыхая и шмыгая носами.
Царь не спал, молился. Сегодня он рано встал, и опять с лицом, мокрым от слёз. Поглядел в ещё тёмное окошко, толкнул створки. С улицы потянуло сыростью.
– Тепло идёт, – подумал Иван Васильевич и закашлявшись
Когда царь вышел из церкви, уже светало.
– Кто там есть? – спросил он, сидя за столом и попивая травяной настой. Служка Гаврилка нагнулся, шепнул на ухо: «Щелкалов ждёт, только что приехал из приказа своего, гонцы из Вильны прискакали».
Иван Васильевич засопел носом, ткнул кулаком серебряную чарку с настоем. Та опрокинулась. Гаврила бросился рукавом вытирать.
– Брось! – хрипло сказал царь и облизнул губы. – Пусть ждёт дьяк. Стряпухи булок напекли?
Служка кивнул, бережно взял чарку, поставил и налил в неё из кувшина ещё настою. Царь хлопнул ладонью по столу, чарка снова упала.
– Сказал же, брось, – усмехнулся Иван Васильевич. – Булки, скажи там, пусть тащат. А Щелкалову ждать!
Стряпухи постарались, булки походили на жаворонков, поднявших крылышки. Заедая их мочёными яблоками, царь размышлял. Гонцы из Вильно должны были привезти ответ Петра Скарги, тамошнего главного иезуита. Два года назад Иван Васильевич уже имел дело с братьями Ордена Иисуса. Тогда в Московское царство приехал Антон Поссевин.
– Козёл, – пробормотал царь, вспомнив небольшую острую бородку иезуита. Когда тот говорил, она мелко тряслась, как у козла на лужайке.
Поссевин предлагал московскому царю заключить союз-унию с папой римским. Ничего бы не изменилось, только главным над православной верой стал бы хранитель престола святого Петра. Тогда Иван Васильевич долго спорил с иезуитом и в конце концов вышиб его за пределы царства, запретив въезд и ему, и его орденским братьям. Но потом случилась беда – умер сын Иван.
Вспомнив наследника, царь заплакал, сжав кулак. Бывшая в ладони птичка вскинула крылья и развалилась крошками.
– Так и Ваня мой, – вытирая слёзы, пробормотал Иван Васильевич, собирая остатки булки и закидывая их в рот.
Московский престол переходил сейчас к младшему сыну – Фёдору, а тот был простоват.
– Обдурят его, ох, обдурят! – застонал царь и со всех сил ударил по столу кулаком. Ухватив ещё одного жаворонка, ободрал у того крылья, но есть не стал, раскидал по сторонам.
– И царство моё также на распыл пустят, – пробормотал он и поднял глаза на застывшего в углу Гаврилку. – Какие горницы протопили сегодня?
– Твоя, великий государь, – начал тот, но царь поморщился.
– Ещё верхняя, откуда Москва-реку видать, – быстро заговорил Гаврила.
– Хорошо, – царь порвал ещё одного жаворонка. – Зови туда Щелкалова, а у дверей поставь двух стрельцов.
Он поднялся, сутулясь и перекосившись на правый бок – что-то болело внутри.
– А кто велел верхнюю горницу протопить? – повернулся царь к служке.
– Борис Годунов, – Гаврила мигнул. – Он говорит, что великому государю, может, отдохнуть захочется после молитвы. А во дворе ещё прохладно. А там, дескать, хорошо.
– Ну, Борис, Борис, – Иван Васильевич мотнул головой. – Расторопен, догадлив.
«Сожрут они Фёдора, как пить дать, сожрут» – думал он, поднимаясь по скрипучей лесенке. Гаврила поддерживал его за локоть.
– Всё, иди, – оттолкнул царь служку перед дверью в горницу. – Скажи стряпухам, пусть пирог с редькой испекут. Зови Щелкалова. А стрельцов тут поставь.
Гаврила ссыпался вниз. Крикнул что-то, царь слушал. Снизу раздались тяжёлые быстрые шаги. Стрельцы торопились на пост. Раздалось шуршание.
– Щелкалов поднимается, – решил Иван Васильевич. – Шаркает шубой своей по стенкам. Даже во дворце моём не снимает, боится, что упрут. Хитёр, ой, хитёр, Андрейка Щелкалов с братом своим Васькой! Сожрут они Федьку, дурака моего блаженного!
Зайдя в горницу, царь уселся у окна на лавку и бросил взгляд в окошко. Москва ещё снежная, но тут и там, на солнечных местах видны вытаявшие прогалины. Весна идёт, скоро лето, но все ли доживут до тёплых дней?
Вошёл Щелкалов, поклонился в пояс, оглянулся, плотно прикрыл дверь за собой.
– Садись, – царь хлопнул по лавке. – Да ближе, не укушу.
И он выжидающе уставился на дьяка. Тот сел, засопел носом и посмотрев царю прямо в глаза, тихонько сказал: «Иезуиты согласны на все ваши условия. Только римский примат над церковью и всё. Больше им ничего не надо».
Иван Васильевич откинулся назад, опёрся рукой на подоконник и забрал в ладонь бороду.
– Это всё? – спросил он.
– Нет, – Щелкалов склонился ближе. – Лютый, тот шляхтич, что из Вильно приехал, колдуна нашёл под Москвой, просит на расправу его.
Царь прищурился.
– А ну-ка, давай подробней расскажи, что там иезуиты передают, и какой вдруг колдун на Москве объявился? – оскалился он. – Больно хорошо день начинается. Не подвели меня, чую, мученики севастийские, не зря с утра им молился.
Сидевший за стеной, у просверленной малой дырочки Гаврила от напряжения даже рот приоткрыл, вслушиваясь и боясь упустить хоть слово.
Поезд с казаками выехал на берег Москва-реки. Слева кремлёвские стены; Облезов снял шапку, молится на церковные кресты за каменными зубцами. Не помешает, если вдруг царь увидит. Поговаривают, он частенько смотрит за городом своим.
Справа дома, усадьбы, заборы. Арефий ткнул Егора в бок – чего, дескать, грустишь? Тот отмахнулся, что-то не по себе, мол.