Шрифт:
Марина Валерьевна Кравцова
Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Пролог
Государыня Елизавета Петровна, дочь первого императора российского, вновь подошла к зеркалу, долго смотрела на отражение… Лет двадцать назад даже зеркало, казалось, льстило величественной русской красавице, а теперь… Закат. Дни идут на убыль – ее дни. Все чаще хворобы, боли – да вот теперь еще и обмороки, будь все неладно. В горькую усмешку складываются губы царицы, глаза наполняются слезами. Елизавета отходит от зеркала, встает перед иконами…
– Владычица, – спрашивает земная властительница Царицу Небесную, – что с Россиюшкой-то будет? Петруша, племянник мой единственный, наследник, скорбен головкой…
И
Устало опустилась в кресло – больные ноги с трудом держали грузное тело. Случай вдруг припомнился – удивительный случай. О нем долго перешептывались в столице после смерти императрицы Анны Иоанновны. Передавали друг другу с изумлением, будто умирающей царице привиделась самая опасная соперница ее за власть – Елизавета, привиделась величаво восседающей на престоле. Так и вышло: дочь Петрова вскоре силой взяла трон отцовский. Ах, тяжкий, страшный крест эта власть… Не знала она тогда… А сейчас вдруг Катя на троне представилась – монаршая корона на темных волосах, лицо строгое, но ласковы глаза – умеет Катерина приветить… Ох, да неужто…
И вновь упала перед образами Елизавета Петровна, и вновь раздались тихие слова молитвы, и молча внимала им Богородица…
…В комнате царицы уже стало чуть-чуть светлей, а над Украиной ночь еще властвовала. Теплый ветер принес в девичью светлицу запах цветения из белого сада, задул облетевшие лепестки через растворенное окно.
В майской ночи, так же на коленях перед образом Небесной Владычицы, молится девушка. Молится прочувствованно, жарко…
Ласково глядят святые с икон. Нет у них строгости для девицы. Она читает на память канон Богородице. Сосредоточено красивое круглое лицо, но пухлые губы нет-нет да дрогнут в тихой улыбке. Светлые волосы мягко стелятся из-под косынки на бархат платья. Большие серо-голубые глаза доверчиво смотрят на образ. А образ… Да что же это? Ведь иконный лик Царицы Небесной схож – как ни странно – удивительно схож с юным личиком молитвенницы!Но если бы случайный человек умудрился заглянуть в девичью обитель, поразился бы еще более – не два, а три схожих лика увидел бы здесь. Недалеко от киота, на особой полочке, обитой малиновым бархатом, – портрет Ее Императорского Величества государыни Елизаветы Петровны. Это с нее, помазанницы Божией, легкомысленно писал дерзкий богомаз образ Пречистой. В дар царице писал по заказу большого вельможи, потому и польстил человекоугоднически земной владычице. Но девушка? В статном, чуточку полном стане, в волосах с рыжинкой, в личике прелестном – она, она, Елизавета… Государыня. Потому и доступ запрещен к красавице, потому лишь сад да светелка, иконы да книги – весь ее мир. Потому и зовут ее Августа – царственная…
Глава первая Семейная тайна
Сережу Ошерова в Черниговскую землю вез дядя.
– Серж, мон шер, – тянул Дмитрий Иванович дорогой, в то время как разморенный от долгого пути Сережа полудремал, полумечтал в духоте щегольской дядюшкиной кареты, – мальчик мой, явись перед тетушкой настоящим шевалье. Ты юноша тонкого ума и благородной души – утешь свою тетю дражайшую. Жаль ее, до сей поры тоскует по незабвенному нашему братцу, покойному твоему родителю. Pauvre Александр! Царствие ему Небесное! – прибавил дядюшка по привычке, забывая, что просвещенному человеку, недавно вернувшемуся из Парижа, поминать так серьезно имя Божие вроде бы мове тон.
– Ах, mon oncle, я приложу все старания, чтобы засвидетельствовать дорогой тетушке мое самое глубокое сердечное почтение, – отделался юноша длинной французской фразой, зная, что доставит этим добрейшему Дмитрию Ивановичу живейшее удовольствие. И чтобы укрепить его в сем приятном настроении, добавил по-немецки:
– Я скажу Елене Ивановне, что всю дорогу восхищался удивительными красотами украинской земли.
Дядя и впрямь остался доволен. Он постоянно над душой стоял у племянника, требуя от него совершенствования в иностранных языках, особенно во французском, любезном сердцу самого Дмитрия Ивановича. Ведь сама государыня Елизавета Петровна привила своим подданным увлечение Францией. После «неметчины» государя Петра это казалось таким прелестным, таким утонченным… Сергей же французский возненавидел. Так же, впрочем, как и немецкий, как и все остальное, что мешало бойкому недорослю распоряжаться, как сам того желает, привычной свободой. Вестимо: единственный в доме «муж», матушка и сестрица не надышатся, гуляй – не хочу, и быть бы по сему, кабы не дядюшка Дмитрий. Занесло же его из роскошной Франции в захолустное уральское именьице, где проживала семья покойного братца в строгой сиротской бережливости…
– Митенька, да что ты такое говоришь, – сокрушалась мать, слушая дядины речи, – где ж нам наукам-то учится? Я уж, прости Господи, не в ропоте сказано, скоро к холопам своим влезу в долги! С дьячком грамоте выучились, Псалтирь чтет святую, и слава Создателю! Нам ли о большем печься?
– И-и, сестрица, да разве ж я тебе не родня?
– Совестно у тебя брать!
– Чего ж совестно-то? У брата? Али мне Сережа чужой? Mon cher fils, вот кто он мне! Любезный мой сын, говорю. Братика моего покойного… Сашеньки… наследничек, – дядя вытер глаза надушенным платком. – Да чтоб племянник мой неучем остался в просвещенный осьмнадцатый век… Не бывать тому!
Дядя горячо хлопнул ладонью по столу. Сергей, подслушивающий у двери, тяжко вздохнул. Теперь все! Не отвертеться…
Выписал Дмитрий Иванович француза, началась каторга. Учиться Сережа все же время от времени старался, но лишь для того, чтоб никто не посмел сказать, что Сергей Александрович Ошеров – бестолочь беспросветная. Дядя уезжал, потом приезжал, сам экзаменовал. – Ведь светлая же голова. Ум! Но quelle legerete! Какое легкомыслие! – жаловался он «сестрице», французу, крошечной племяннице Анютке, горничной Клашке – всем подряд. – В столь светлой голове – и такой ветер гуляет. Ну что за чудо такое, что за наказание мне? Что мне делать с ним?
А Сережа тем временем, бросив книги, пропадал в кузне, смотрел, как творит чудеса кузнец Афанасий. Ух ты, страшно прямо, пламя, горн раскаленный, от кузнечного молота – искры летят… И, гляди-ка ты, вещь выходит. Какой там французский! Ну их всех… Достаточно того, что маменька Псалтирью измучила, несколько раз на дню твердить наизусть заставляет, и книгу велит целовать, а он уж видеть не может этой книги… Сбежать бы. А куда? Куда ж от матушки сбежишь, а пуще того – от дядюшки?..
Придумал! И как раньше не приходило в голову? Ворвался однажды к Дмитрию Ивановичу, бросился в ноги.
– Mon oncle! Заберите с собой в стольный град Петербург! В гвардию хочу!
– Ну-у! – растерялся Дмитрий Иванович. – Мал еще. Кто учиться-то будет?
– Сил моих нету, света белого не вижу. Скучно здесь, дядюшка, тесно…
– Ишь! Ты же в армию унтером записан, а? О молодежь, всем гвардию подавай! Ты думаешь, в стольном граде-то веселей будет голяком? Я ведь на пированья гвардейские ни копейки не дам!
– Не пропаду.
– О какой! А в армию не хочешь, значит?