Князья и княгини Русского Средневековья. Исторические последствия малоизвестных событий

Горский Антон Анатольевич

В дальнейшем судьба отвела Мстиславу немного времени. В 1175 г. смольняне изгнали княжившего у них его племянника Ярополка Романовича (его отец Роман Ростиславич в это время вновь занимал киевский стол), и «вьведоша» на княжение Мстислава [58] . В следующем 1176 г. произошел конфликт Ростиславичей с черниговским князем Святославом Всеволодичем, потребовавшим себе киевский стол. Святослав занял Киев, но тут пришел на помощь братьям из Смоленска Мстислав с полком, и Ростиславичи хотели дать бой. В результате Святослав бежал из Киева обратно в Чернигов, но после переговоров Ростиславичи уступили ему Киев. Роман отправился в Смоленск на место Мстислава, а Мстислав остался в Киевской земле, по-видимому, вновь получив там княжение в Белгороде. В 1177 г. он просил Святослава Всеволодича способствовать тому, чтобы суздальский князь Всеволод Юрьевич отпустил из плена рязанского князя Глеба Ростиславича, тестя Мстислава [59] .

58

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 598.

59

Там же. Стб. 603–606.

В 1179 г. Мстислава пригласили к себе на княжение новгородцы. Согласно киевской

летописи, Мстислав не хотел уходить из «Русской земли» (в смысле Южной Руси), но братья уговорили его. В ноябре 1179 г. Мстислав Ростиславич занял новгородский стол. Той же зимой он совершил большой победоносный поход на «Чудь» (Эстонию). На обратном пути Мстислав урегулировал вопрос о псковском княжении, куда часть местной верхушки не желала принять его племянника Мстислава-Бориса Романовича. Весной Мстислав Ростиславич собирался пойти на Полоцк против князя Всеслава Васильковича, но, дойдя до Великих Лук, отказался от этого замысла, узнав, что его брат смоленский князь Роман заключил с Всеславом (приходившимся Ростилавичам зятем – мужем сестры) союз. Вернувшись в Новгород, Мстислав разболелся и скончался 13 (или 14 [60] ) июня 1180 г. Был похоронен в новгородском Софийском соборе. В киевской летописи Мстиславу посвящен обширный панегирический некролог. В нем говорится, в частности, что князь «всегда бо тосняшеться оумрети за Роускоую землю и за хрестьяны», что «не б? бо то? земл? в Роуси, которая же его не хотяшеть, ни любяшеть», и «плакашеся по немь вся земля Роуская, не може забыти доблести его» [61] (всегда стремился умереть за Русскую землю и за христиан; не было такой земли в Руси, которая его не хотела бы [иметь князем] и не любила; плакала по нему вся земля Русская, не могла забыть доблести его).

60

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. С. 36.

61

ПСРЛ. Т. 2. Стб. 606–611.

В позднейшей традиции Мстислав Ростиславич известен под прозвищем «Храбрый»; впервые оно фиксируется в статье «А се князи великого Новгорода» Комиссионного списка Новгородской первой летописи младшего извода (середина XV в.): «Мьстиславъ Храбрый Ростиславичь» [62] .Такая характеристика вполне соответствует изображению Мстислава в киевской летописи XII в. Но существовало ли прозвище «Храбрый» ранее середины XV в. или изобретено автором статьи «А се князи великого Новгорода», остается неясным [63] .

62

Новгородская первая летопись… С. 162.

63

Т. Л. Вилкул, обнаружив в характеристике Мстислава в Ипатьевской летописи цитату из «Александрии» – средневекового романа об Александре Македонском, предположила, что ее могли опознать и дать князю прозвище, исходя из того, что храбрость – черта Александра Македонского (Вилкул Т. Л. Мстислав Храбрый – к происхождению эпитета // Древняя Русь: вопросы медиевистики. 2005. № 3 (21). С. 14). Но поскольку в Новгородской первой летописи Ипатьевская не отразилась, когда такое могло произойти – неясно. Характеристика Мстислава как доблестного князя вполне могла дожить в Новгороде до XV в. и вызвать к жизни определение «храбрый».

Женат Мстислав был на дочери рязанского князя Глеба Ростиславича (предположение, что это был второй брак, а первой женой Мстислава являлась галицкая княжна, подтверждений не имеет) [64] . Его сыновьями были Мстислав и Владимир. Большинство исследователей считало старшим прославленного полководца Мстислава Мстиславича (ум. в 1228 г.), но вероятнее старшинство Владимира: только о нем Мстислав перед кончиной просит позаботиться своего воеводу Бориса Захарьича; это может свидетельствовать, что сын Мстислав либо был очень мал, либо появился на свет уже по смерти отца (в пользу второго варианта говорит отсутствие до XIII столетия практики называть сына именем живого отца) [65] . Иногда еще одним сыном Мстислава Ростиславича считают Торопецкого князя Давыда, упоминаемого в новгородском летописании под 1212 и 1225–1226 гг., но это мнение, скорее всего, ошибочно [66] .

64

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. С. 465–468.

65

См.: Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Выбор имени князей в X–XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. М., 2006. С. 300–301,304.

66

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. С. 653–658.

Мстислав Ростиславич, таким образом, внес едва ли не решающий вклад в разрушение проекта Андрея Боголюбского, согласно которому киевские князья должны были, по сути, стать вассалами князей суздальских. Это отсрочило на целое столетие смену общерусской столицы – с Киева на Владимир-на-Клязьме [67] . О том, кто такую смену все же осуществил, – в четвертой главе.

Глава 3

Ярослав Всеволодич и установление монгольской власти

67

Андрей Боголюбский сделал стольным городом Суздальской земли Владимир; но земля по-прежнему называлась Суздальской (по старой – времен Юрия Долгорукого – столице), ее князья – князьями (а начиная со Всеволода Юрьевича – великими князьями) суздальскими (см.: Горский А. А. Политическое развитие Средневековой Руси. М., 2023. С. 80–81, 92–96).

Оценка последствий монгольских походов 1236–1242 гг. в Восточную и Центральную Европу обычно отталкивается от свершившихся фактов: степная часть Восточной Европы и Волжская Булгария оказались под непосредственным владычеством завоевателей, земли Руси стали управляться через посредство местных правителей, Венгрия и Польша сохранили независимость. Между тем есть основания для постановки вопроса, была ли зависимость с сохранением местных князей у власти запланирована для Руси завоевателями изначально.

Действительно, для действий Чингисидов в завоеванных странах были характерны две

основных модели. Первая – это военная оккупация и непосредственное управление, когда местные правители заменяются монгольскими администраторами. Вторая – управление через посредство династов местного происхождения, признавших власть Чингисидов, получающих от них ярлыки на свое правление, обеспечивающих выплату дани и участвующих в монгольских военных предприятиях. Но ранее западных походов Батыя практически везде применялась первая модель. Так было в Северном Китае, в Средней Азии, Иране, Половецкой земле – местная знать лишалась власти, ее заменяли монгольские правители. Вторая модель управления – через посредство местных владетелей – стала осуществляться в ряде регионов (Закавказье и Малая Азия, Дунайская Болгария, на Дальнем Востоке – Корея) одновременно с покорением Руси или несколько позже. При этом нет оснований полагать, что во время завоевательных походов в ту или иную страну будущий вариант управления ею был заранее запланирован. Это во многом зависело от поведения местных правителей. Так, в Закавказье во второй половине 1230-х годов владения тех князей, которые во время завоевательного похода являлись к монгольским предводителям и признавали власть великого хана, не разорялись и сохранялись за ними [68] .

68

Галстян А. Завоевание Армении монгольскими войсками // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977. С. 171–173.

В связи с этим вопросом следует обратить внимание, что на Руси долгое время существовали представления, что Орда может вынашивать планы непосредственно управлять русскими землями.

В зачине «Сказания о Мамаевом побоище» (начало XVI в.) Мамаю приписывается цель превзойти Батыя – не просто разгромить Русь, но перейти к непосредственному владычеству ею: «Азъ не хощу тако сътворити, яко же Батый, нъ егда доиду Руси и убию князя их, и которые грады красные довл?ютъ нам, и ту сядем и Русью влад?ем, тихо и безмятежно пожывемъ» [69] (Я не так хочу сделать, как Батый, но когда приду на Русь и убью князя их, то какие прекрасные города подойдут нам, там сядем и Русью будем владеть, тихо и безмятежно поживем). Исследователи русско-ордынских отношений никогда не воспринимали этот пассаж как отражение реальных намерений правителя Орды [70] . Фантастичность утверждения «Сказания» о намерении Мамая тем более очевидна в свете утвердившейся ныне в науке поздней датировки этого произведения – началом XVI в. [71] В более раннем памятнике Куликовского цикла, летописной Повести, говорится о намерении правителя Орды повторитъ сделанное Батыем: «Пойдемъ на русского князя и на всю Русскую землю, яко же при Батый цари бывши, и христианьство потеряемъ, и церкви божиа попалимъ огнемъ, а законъ ихъ погубимъ, а кровь християньску прольем» [72] (Пойдем на русского князя и на всю Русскую землю, как при царе Батые было, и христианство порушим, и церкви Божии попалим огнем, и веру их погубим, и кровь христианскую прольем). Ясно, что в «Сказании» перед нами попытка усилить драматизм ситуации, приписав Мамаю мысль уже не просто повторить Батыя, но превзойти его. И можно было бы, казалось, видеть в данном месте позднего произведения о Куликовской победе не более чем художественный вымысел автора, писавшего о давно минувших днях. Однако ограничиться такой констатацией нельзя. Дело в том, что мотив приписывания ордынцам намерения перейти к непосредственному владычеству над Русью встречается и в более ранних текстах.

69

Сказания и Повести о Куликовской битве. Л., 1982. С. 26; ср.: Там же. С. 73; Памятники Куликовского цикла. СПб., 1998. С. 138, 226.

70

Такого рода суждения встречались только в публицистике (см., например: Кожинов В. В. История Руси и Русского Слова: современный взгляд. М., 1997. С. 404–435).

71

См.: Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский в канун Куликовской битвы // Церковь, общество и государство в феодальной России. М., 1990. С. 113–114; Клосс Б. М. Избранные труды: В 2 т. Т. II: Очерки по истории русской агиографии XIV–XVI веков. М., 2001. С. 331–348; Петров А. Е. Эволюция памяти о Куликовской битве 1380 г. в эпоху становления московского самодержавия (рубеж XV–XVI вв.): к вопросу о моменте трансформации восприятия «места памяти» // Исторические записки. М., 2004. Вып. 7 (125); Он же. «Александрия Сербская и «Сказание о Мамаевом побоище» // Древняя Русь: вопросы медиевистики. 2005. № 2 (20).

72

Памятники Куликовского цикла. С. 30; ср.: Там же. С. 65.

После того как Василий II в конце 1445 г. вернулся из плена у хана Улуг-Мухаммеда (куда он попал в результате битвы под Суздалем в июле того года), его двоюродный брат Дмитрий Шемяка, по утверждению московского великокняжеского летописца, обвинял великого князя перед Иваном Андреевичем Можайским и Борисом Александровичем Тверским в следующем: «Царь на том отпустилъ великого князя, а онъ къ царю целовал, что царю сид?ти на Москв? и на вс?хъ град?хъ Русскых и на наших отъчинах, а сам хочет с?сти на Тфери» [73] (Царь отпустил великого князя с тем условием, и тот к нему [крест] целовал, чтобы царю править в Москве и во всех городах русских, в наших отчинах, а сам хочет сесть в Твери). Обвинения, конечно, фантастические. Тем не менее и Иван, и Борис поверили этой клевете и присоединились к заговору против Василия [74] . Можно, конечно, допустить, что великокняжеский летописец возводит напраслину на Дмитрия Шемяку, и в действительности тот не выдвигал подобных утверждений. Но в этом случае все равно такого рода обвинения должны были как минимум выглядеть правдоподобно, чтобы летописца нельзя было уличить в явной лжи. Между тем события предшествующих пленению Василия лет давали определенные основания для подобных опасений. Хан Улуг-Мухаммед, изгнанный в 1438 г. из Орды, обосновался сначала в верховьях Оки в городе Белеве (являвшемся столицей русского княжества) [75]

73

ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т. 25. С. 264. Царем на Руси именовали ордынского хана. См. сн. 47.

74

Там же.

75

ПСРЛ. Т. 25. С. 260.

Конец ознакомительного фрагмента.