Когда мертвые оживут
Шрифт:
Зомби вовсе не безмозглые. Недоумков с третьего канала точно бы кондрашка хватила, если бы такое услышали. Это уже догма: зомби неповоротливые и тупые. Ну, раньше я знавала кучу людей куда тупее и неповоротливей зомби. В конце концов, мое заведение находится рядом с домом, где правительство штата. Иногда думаю: зомби от тех идиотов отличаются только тем, что выглядят похуже. Вокруг было полно слюнявых дебилов, только и желающих меня залапать. Во всяком случае, есть зомби-увальни, а есть пошустрее. Если девушка в прежней жизни бегала по утрам, так она и останется проворной. А если парень брюхом двигал, только чтобы каналы переключать, так он и сейчас черта с два кого-нибудь поймает. А мой папа еще не забыл моего имени, я почти уверена. Конечно, тут ничего не докажешь, ведь говорить зомби не могут, потому что у них у всех языки и глотки распухают. Вот и считается, что один из первых признаков хвори — это когда речь становится невнятной.
Зомби вовсе не пытаются убивать все, что шевелится. Папа меня не кусал, хотя мог бы, много раз. Конечно, зомби не безобидные. Мне пришлось натренироваться, подучиться быстро бегать, и на каждой двери у меня шесть замков. Даже на двери спальни — папе нельзя доверять. Он все еще меня бьет. От его кулака на лице остается кровь и гной. Но кусать не кусает. Хотя поначалу каждый день рявкал и норовил вцепиться в шею, но я-то куда проворнее. Я всегда была проворнее, вот он больше и не пытается. Иногда стоит в гостиной, в углу рта собирается слюна, потом капает на пол, а он все смотрит, будто вспоминает ту дикую ночь, когда меня укусил, и до сих пор стыдится. Я смеюсь, и он почти улыбается в ответ. Бредет назад в столовую и отдирает обои со стены, запихивает в рот длинные розовые полосы, словно содранную кожу.
Я кое-что еще про зомби знаю, только описать это трудно, потому что непонятно. Я ж не зомби, где мне их понять? Это что-то вроде тайного общества, а я чужая. Я-то вижу, что делается, а шифра не знаю, не могу истолковать. И третьему каналу я бы рассказать не смогла, даже если бы телевизионщики явились в город со всеми своими камерами и меня усадили в шикарное кресло вроде того, в каких сидят дикторы телешоу, похожие, как танцовщицы в мюзикле. Так и представляю: «Скажите, дорогая мисс Зелински, какие у вас основания считать их разумными?» И что я отвечу? Разве только про папу, который раньше мог выговорить мое имя. Ведь про реку не расскажешь, никто не поверит. В конце концов, такого нигде больше не было. И я представляю отчего. В Манхэттене народ так и рвется «мертвяков» истребить до последнего, а в Техасе вообще не дай бог зомби на глаза человеку попасться. Но здесь-то некому их убивать. Это их город, и они приучаются в нем жить, как обычные люди. Может, Огаста всегда им принадлежала, а еще Джеймсу Перингтону и «Дед-Ривер компани». Да здравствуют гноящиеся заразные короли и королевы апокалипсиса!
В общем, было так: однажды папа взял наш тостер и ушел из дому. Не то чтобы я тостером очень дорожу, но папа нечасто уходит. Я ведь кормлю его гамбургерами с хорошим сырым мясом и вовсе не намерена разбивать ему голову битой. Зомби понимают доброе отношение.
На следующую ночь он унес зеркало из столовой. Потом микроволновку, кофейник, мешок с кастрюлями и сковородками. Ни в каких фильмах про зомби, хоть все их пересмотрите, не увидите, чтобы кто-нибудь, как мой папа, весь испятнанный кровью, в драном банном халате, перемазанным гноем, упаковывал кухонную утварь в большую наволочку с цветочным узором. Еще он снял фото с книжной полки — жутко несуразное, там мы все трое: папа, я и мама. Мне на фото восемь или девять, я в зеленой нейлоновой курточке и с длинными каштановыми хвостиками. Улыбаюсь во весь рот, и папа с мамой тоже. На таких фото приходится улыбаться. Фотограф заставляет, а если не хочешь, он чуть не колесом ходит, чтоб люди улыбались, словно у него ангел за левым плечом вдруг возник с горстью иголок для всех своих собратьев. У мамы на носу очки слишком большие. Папа во фланелевой клетчатой рубахе, рука такая крупная, сильная, обнял меня, будто защищая.
Тогда я тайком пошла следом. Скрываться от папы не трудно — со слухом у него почти как с речью. Думаю, когда делаешься зомби, оно во многом вроде старости. В теле то одно отказывает, то другое или работает вкривь и вкось, говорить нормально не получается, слышишь плохо и злишься постоянно, потому что можешь все меньше, теряешь мир вокруг себя, и лучше уже не станет. Когда с одним человеком такое происходит — это трагедия. Когда происходит со всеми — это конец света.
В Огасте ночью по-настоящему темно. Уличные фонари либо перегорели, либо их разбили выстрелами. Трудно отыскать ночи темнее, чем в Огасте поздней осенью, когда снег еще не выпал. Небо слепое, беззвездное, и холодно очень. Никаких тебе родных до боли пятен оранжевого химического света — сплошной темный коридор пустой улицы. Никого, и лишь мой папа ковыляет, прижав фотографию к гноящейся груди. Сворачивает к центру города, суется туда и сюда, затем, наверное, тело вспоминает привычный маршрут, и папа пересекает Фрот-стрит. Я крадусь за ним мимо магазинов на набережной, мимо «Джава шэк», мимо пустых автостоянок у реки.
Там у неторопливо плещущей
Я втиснулась между скамейкой и потухшим уличным фонарем, стараясь сделаться незаметной, но зомби не обращали на меня внимания. А затем луна засияла над вершинами мусорных башен, встала меж ними.
Все зомби упали на колени, протянули руки к белому диску, и по изуродованным лицам заструились страшные черные слезы. Зомби выли, и улюлюкали, и валились лицами в речной ил, и дрожали в экстазе, роняя клочки гниющих тел, — старались изо всех сил выказать благоговейное почтение к святилищу, своему собору.
Сейчас я думаю, это был именно собор. Они выли страшно и жалобно, и я зажала уши руками, чтобы не слышать.
Наконец миссис Хэллоуэй встала и повернулась к собравшимся. Заскребла ногтями по щекам, закричала бессловесно в ночь. Папа подошел к ней. Я думала: укусит, как меня тогда, как зомби кусают всякого, кого захотят.
А вместо этого он ее поцеловал.
Тяжело, неуклюже чмокнул в щеку, и на лице осталась кровь. Один за другим зомби целовали ее, окружили жадными ртами, ищущими, хватающими руками, а лунный свет залил ее лицо, выцветив, украв краски, и она казалась монстром из старого кино, сплошь черно-белым, сплошь кожа и кровь. Миссис Хэллоуэй плакала, и от ее слез у меня защемило сердце. Она плакала и улыбалась, а когда все собравшиеся поцеловали ее, то начали раздирать на части, каждый отрывал по маленькому кусочку, чтобы торжественно, в благоговейном молчании съесть. Зомби не ссорились над телом, не пытались отобрать руку, ногу либо глаз, и миссис Хэллоуэй не сопротивлялась. Думаю, она предложила себя в жертву, и они жертву приняли. Я знаю, как оно, когда молятся, верят и жертвуют.
Я заплакала. Думаю, вы бы тоже заплакали, если бы видели это. Иначе меня бы вывернуло наизнанку, а плакать выходило тише и незаметней. Тело умное, оно само знает, что лучше в таких случаях. Но и плакать не получится совсем беззвучно. Кто-то из толпы принюхался, втянул носом воздух и повернулся ко мне. И тогда все как один посмотрели в мою сторону. Чувство локтя у них сильно развито. Они в толпе живей и умнее, чем по отдельности. Не удивлюсь, если через пару десятков лет они выяснят, как организовать вещание на третьем канале, и примутся транслировать передачи «Три простых способа распознать человека» и «Что мы знаем о них».
Они кинулись на меня толпой, как зомби обычно и делают. Хватали и тянули, но их было так много, что никому это толком не удавалось. Я никого не убивала, но тогда пыталась всерьез, молотила кулаками, а они… Боже мой, они были мягкие, словно повидло. Рот я держала плотно закрытым. Как и любой подросток моего поколения, я была прекрасно осведомлена, как передается зомби-инфекция. Но меня не кусали. В конце концов мой папа запрокинул голову и заревел. Я этот рев хорошо знала. Он и раньше так яростно ревел, и теперь не изменился. Зомби отстали, отошли, тяжело дыша. Тогда я впервые осознала, насколько они хрупкие и уязвимые. Они как львы — на короткой дистанции в два счета догонят и задерут зебру, но для этого нужно долго копить силы, и хватает их ненадолго. И вот я стою, прижавшись спиной к фонарному столбу, вытянув руки, растопырив пальцы. Задыхаюсь — астма берет свое, я вам тоже не марафонец. А папа приблизился ко мне, подволакивая сломанную левую ногу. Зомби не умирают, но и раны их не заживают. Я пыталась вправить ему ногу, одеть в лубок, и до встречи с толпой у реки это был единственный случай, когда меня по-настоящему могли укусить.