КОГДА МЫ БЫЛИ СИРОТАМИ
Шрифт:
Неожиданно Дженнифер улыбнулась и просунула руку мне под локоть.
– Я знаю, что мы сделаем, – сказала она. – У меня есть план. Я все решила. Найду доброго порядочного человека, выйду за него замуж, рожу троих, нет, четверых детей. И мы будем жить где-нибудь здесь, поблизости, чтобы всегда можно было приходить сюда и смотреть на долину. А ты оставишь свою тесную маленькую квартирку в Лондоне и переберешься к нам. Раз твои приятельницы не хотят ловить тебя, можешь занять должность дядюшки при моих будущих детях.
Я улыбнулся в ответ:
– Прекрасный план. Хотя не уверен, что твоему будущему мужу так уж понравится мое постоянное присутствие в доме.
– Ой, ну тогда мы быстренько оборудуем для тебя старый сарай или что-нибудь в этом роде.
– Весьма заманчиво. Если ты не откажешься от своих слов, я подумаю.
– Будем считать это обещанием, только сам не передумай. Я же со своей стороны сделаю все, чтобы это сбылось. И тогда тебе придется приехать и поселиться в своем сарае.
В течение последнего месяца, бродя серыми лондонскими днями по Кенсингтон-Гарденз в толпе туристов и служащих, спешащих на обед, встречая время от времени старого знакомого и порой заходя вместе с ним пообедать или выпить чашку чаю, я частенько мысленно возвращался к тому разговору с Дженнифер. Не буду отрицать, он взбодрил меня. Есть все основания верить, что она благополучно миновала темный туннель своей жизни и вышла из него на свет. Что ждет ее там, на другом конце, будет видно, но она не из тех, кто легко признает поражение. И более чем вероятно, что Дженнифер осуществит план, который нарисовала мне – пусть полушутливо – в то утро, когда мы с ней любовались долиной. А если через несколько лет все пойдет именно так, как она предначертала, не исключено, что я приму ее предложение и перееду жить в Глостер. Разумеется, меня не очень привлекает сарай, но я всегда смогу снять коттедж неподалеку. Я благодарен Дженнифер. Мы интуитивно понимаем печали друг друга, и именно такие беседы, как та, что состоялась месяц назад в морозное утро, уже много лет служат мне источником утешения.
Но с другой стороны, жизнь вдали от Лондона может мне наскучить, я очень привязался в последнее время к этому городу. Кроме того, время от времени ко мне еще обращаются люди, которые помнят меня с довоенных времен и нуждаются в моих профессиональных советах. А на прошлой неделе, когда я ужинал у Осборнов, меня представили даме, которая тут же схватила меня за руку и воскликнула:
– Вы хотите сказать, что вы тот самый Кристофер Бэнкс? Сыщик?
Оказалось, что большую часть жизни она провела в Сингапуре и была «ближайшей подругой» Сары.
– Она постоянно вас вспоминала, – сообщила дама, – мне даже кажется, я давно с вами знакома.
Гостей у Осборнов было много, но за столом я оказался рядом с этой дамой, и разговор опять вернулся к Саре.
– Вы ведь действительно были ее другом? – спросила она в какой-то момент. – Сара всегда говорила о вас с обожанием.
– Конечно, мы были добрыми друзьями. Правда, когда она уехала на Восток, мы потеряли друг друга из виду.
– Но у неё было столько рассказов о знаменитом детективе, и она всегда развлекала нас ими, когда мы уставали от бриджа! Она очень высоко вас ценила.
– Я тронут тем, что она меня помнила. Как уже сказал, мы потеряли друг друга из виду, хотя однажды я получил от нее письмо, года через два после войны. До тех пор я не знал, как она пережила войну. О лагере для интернированных лиц она писала легко, но я уверен, там ей пришлось нелегко.
– О, не сомневаюсь в этом! Мы с мужем вполне могли попасть туда же. Но мы успели вовремя уехать в Австралию. А вот Сара и месье де Вильфор… они всегда слишком полагались на судьбу. Они напоминали пару, которая вышла вечером из дома без определенных планов и радостно ожидает, кого им Бог пошлет навстречу. Прелестное отношение к жизни, но только не тогда, когда у тебя на пороге японцы. С ним вы тоже были знакомы?
– Нет, я не имел удовольствия встречаться с графом. Насколько мне известно, после смерти Сары он вернулся в Европу, но наши пути никогда не пересекались.
– Вот как? А я по рассказам Сары поняла, что вы были их общим другом.
– Нет. Видите ли, я и Сару знал только в годы ее молодости. Простите, но как вам кажется: они производили впечатление счастливой пары – Сара и этот француз?
– Счастливой пары? – Моя собеседница задумалась. – Разумеется, этого никогда нельзя знать наверняка, но, если честно, трудно было думать иначе. Денег у них было не много, поэтому они не могли позволить себе жить на широкую ногу, но граф всегда казался таким… таким романтичным. Вы будете смеяться, мистер Бэнкс, но это именно то слово. Ее смерть сломила его. Вы знаете, это все из-за лагеря для интернированных. Как и многие другие, Сара так и не смогла восстановить здоровье… Я скучаю по ней! Она была такая интересная собеседница.
После этой встречи, произошедшей на прошлой неделе, я несколько раз доставал и перечитывал письмо Сары – единственное, которое я получил от нее после нашего расставания в Шанхае много лет назад. Оно датировано 18 мая 1947 года и прислано из какого-то горного местечка в Малайзии. Наверное, я надеялся, что после разговора с ее приятельницей открою в этих весьма сдержанных, почти сухих строках некий ранее скрытый для меня подтекст. Но в письме по-прежнему не было ничего, кроме фактов ее жизни после отъезда из Шанхая. Она рассказывала о Макао, Гонконге, Сингапуре как о «восхитительных», «живописных», «очаровательных» местах. Ее французский спутник упоминался несколько раз, но всегда мимоходом, словно мне и без того было известно все, что о нем следует знать. О японском лагере для интернированных лиц она говорила вскользь, а о проблемах со здоровьем написала лишь, что «они немного досаждают» ей. Вежливо поинтересовалась, как я, и назвала свою жизнь в освобожденном Сингапуре «вполне приличным существованием, с которым можно мириться». Такие письма пишут иногда, под настроение, находясь за границей, далекому и полузабытому приятелю. Только однажды, ближе к концу, вдруг прорвалась интонация, предполагавшая близость, которая существовала между нами когда-то.
«Не скажу, дорогой мой Кристофер, – писала Сара, – что меня не разочаровало, мягко выражаясь, то, что произошло между нами. Но не волнуйтесь, я давно на вас не сержусь. Как я могу сердиться, если судьба в конце концов так ласково мне улыбнулась? А кроме того, теперь я думаю, что с вашей стороны то было правильное решение – не ехать со мной. Вы всегда знали, что у вас есть миссия, и, смею заметить, не были способны отдать свое сердце кому бы то ни было, пока не исполните се. Искренне надеюсь, что теперь все ваши задачи решены и вы обрели счастье со спутницей жизни, каковое я только в последние годы научилась воспринимать как нечто само собой разумеющееся».
В этом последнем абзаце – особенно в последних строках – мне всегда чудилось нечто искусственное. Какой-то смутный мотив, пронизывающий все письмо, – а в сущности, и сам факт его написания в тот момент – диссонирует с рассказом о днях, исполненных «счастья со спутником жизни». Стала ли для неё жизнь с французским графом именно тем, на поиски чего она устремилась, ступив в одиночестве на шанхайскую пристань? Почему-то я сомневаюсь в этом. Мне кажется, что, упомянув о моей миссии, Сара не меньше, чем меня, имела в виду себя самое и тщетность попыток уклониться от выполнения своей миссии. Быть может, есть люди, способные пройти по жизни, не думая о своем высоком предназначении. Но судьба таких, как мы, – быть сиротами в этом мире и долгие годы гнаться за исчезающими тенями родителей. С этим ничего не поделаешь, остается лишь стараться исполнить свой долг до конца и как можно лучше, потому что, пока мы этого не сделаем, не будет нам покоя.
Не хотел бы показаться самодовольным, но признаюсь, что, дрейфуя теперь по жизни здесь, в Лондоне, испытываю определенное удовлетворение. Я наслаждаюсь прогулками по паркам, посещаю галереи и в последнее время, работая в читальном зале Британского музея, все чаще чувствую глупую гордость, просматривая в старых газетах статьи, посвященные моим расследованиям. Иными словами, этот город стал моим домом, и я ничего не имею против того, чтобы прожить здесь остаток дней. Но тем не менее выпадают часы, когда на меня накатывает ощущение опустошенности, и тогда я снова начинаю серьезно подумывать о предложении Дженнифер.