Когда пробуждаются вулканы
Шрифт:
Колбин начал обшаривать себя. Вдруг перед ним возникло лицо полковника Романова. В руках он держит записку. «Отдай! Отдай! — Колбин бросился на школьного товарища. — Верни, слышишь, верни!» Он стал колотить Романова, наконец вырвал и сжал записку в руках и снова увидел себя в кратере вулкана.
«...Так я должен помочь вам выбраться, профессор? Мои мускулы крепкие. Попробуйте еще раз. А может быть, профессор, не надо в воронку?.. Баскаков, Баскаков, где ты? Бросай твои дела на северной стороне кратера и беги сюда...» Профессор исчез в пугающей бездне... За что бы зацепить конец веревки? Ни одной вулканической бомбы поблизости.
Галлюцинации, воспоминания налетали друг на друга. «Боже! Боже! Когда я запру вас в кладовой души! Столько лет вы лежали там за семью замками... Назад! Назад!» Колбин отталкивал кого-то руками и вскрикивал... Сестра напоила его водой. Колбин закрыл глаза. Слезы струились из-под его опущенных век. Сестра, хотя он не замечал ее, бережно вытерла их.
— За что человеку такие страдания посланы? — прошептала она.
Вдруг Колбин открыл глаза и протянул руки.
— Марина! Марина!..
В палату быстро вошел врач.
— Как больной? — шепотом спросил он.
— Бредит, бедненький, — печально ответила сестра. — Душа его болит.
Врач положил руку на лоб Колбина. Лоб был горячий и потный.
— У тебя маленькие, сильные руки... Я люблю их, Марина... Не уходи, — бессвязно шептал больной, удерживая руку врача на своем лбу. — Кто это говорит? А-а, Данила Корнеевич... Почему бросил меня в кратере? Ты не лучше меня... Не лучше... Уходи... Я говорил тебе, Марина: все люди сшиты на один покрой... Мое кредо... Марина, Марина! Почему я тебя плохо вижу?.. Ну зажгите же свет!..
— Принесите шприц, — тихо сказал врач. — Ему надо уснуть.
Сестра вышла.
Колбин продолжал бредить.
Поравнявшись с областной больницей, Марина вдруг остановилась. Она почувствовала страшную усталость и села на скамейку, чтобы успокоиться.
Получив вызов из больницы, Марина два дня жила, как в тумане. Она часами прислушивалась к себе, стараясь разобраться в душевной сумятице. Неужели у нее еще осталось какое-то чувство к человеку, принесшему ей столько горя? Человеку, растоптавшему самое дорогое в ее жизни? Неужели зло имеет такую притягательную силу?
Не поехать Марина не могла. Но теперь не любовь тянула ее к Колбину, а какое-то другое чувство. Она пришла к новому рубежу в своей жизни, но что-то еще мешало перешагнуть его. Может быть, это страх перед новой любовью? Или она, как художник, глубже и полнее хотела познать человека, чуждого ей и по духу и по идеалам, человека, представляющего будущее в образе отвратительного старика? Сколько раз Марина принималась за картину «Будущее». Она видела ее во сне и наяву — голову мужчины с характерным поворотом шеи, с совершенным лицом, отражающим
Марина просидела на скамейке довольно долго. «Что же делать? — спрашивала она сама себя, с беспокойством оглядываясь по сторонам. — Что же делать?» Из морского порта доносились отрывистые гудки буксирных судов. В ясную погоду отсюда, с площадки перед больницей, хорошо просматривалась Авачинская бухта. Сейчас все было окутано туманом, и Марине казалось, что она сама тоже заблудилась, пришла к какому-то тупику в жизни.
...В больнице только что окончился утренний обход.
— Гражданка, — сказала сестра, — сегодня не приемный день.
Марина показала телеграмму.
— Я по вызову к Колбину.
— Наконец-то! — воскликнул врач — круглый, плотный человек в белом халате. — Предупредите больного, что приехала Сенатова. Вы ведь Сенатова Марина Семеновна?
Марина кивнула. Принесли халат.
— Больной в большом душевном смятении, — продолжал врач. — В бреду все время вспоминает ваше имя, мы поэтому решили вызвать вас. Больному нужен полный покой. Вы понимаете меня?
Марина промолчала.
— Мы сделали все возможное, чтобы спасти его, но... — врач вздохнул и развел руками. — Лечить больную душу мы бессильны. Я сообщил ему, что вызвал вас сюда, теперь он каждое утро спрашивает, приехали ли вы. А сегодня начал кричать, что не верит в ваш приезд... Его преследует мания неверия в людей... Вы долго намерены пробыть здесь?
— Месяц.
— Вполне достаточно. Постарайтесь успокоить его. А теперь накиньте халат и пойдемте.
Колбин лежал в палате один. Белые стены, белый потолок, желтый крашеный пол. В открытую форточку волнами входил свежий воздух. Пахло лекарствами. Колбин смотрел в окно, на ограниченный прямоугольниками рамы кусок серого неба.
— Евгений Николаевич, Сенатова приехала, — сказал врач.
— Не надо меня утешать, дорогой доктор. Я давно перестал верить людям, даже самым близким.
— Повернитесь...
— Зачем? Я смотрю на паутину. В самом углу, видите? И муху? Так и человек бьется, бьется в паутине жизни — и готов, вытянул ноги. У меня одно утешение — придется протягивать только одну ногу. Вторую вы, слава богу, отсекли... Раньше я сам отсекал все, что мешало мне жить...
— Зачем так мрачно? Вспомните Маресьева...
— Ах, оставьте! — с раздражением бросил Колбин и резко повернул голову. — Я... — он вдруг осекся и воскликнул: — Марина?!
В это самое время в Лимрах Данила позвонил в дом Сенатовых. Дверь тут же открылась.
— Входи, Даня, — сказала Варя.
Он последовал за ней.
— Я первый раз вижу тебя такой нарядной.
Варя счастливо засмеялась. В узком бордовом платье с открытой шеей она показалась ему выше ростом. И лицо будто изменилось — стало тоньше, одухотвореннее.
— Сколько же времени прошло с тех пор, как мы вместе обедали в избушке в кратере вулкана? — спросила она, накрывая на стол.
— Сто лет, — ответил он.
— Жалко избушку...
— Мы поставим другую избушку.
Она взглянула на него.