Когда псы плачут
Шрифт:
И требовались какие-то правильные слова.
– Я приходил сюда, – начал я, – три-четыре раза в неделю, не меньше.
И замолчал. Слова во мне вдруг застопорились: я понял, что, как бы я ни думал теперь об этом месте, оно больше не связано у меня со страданием. А связано с Октавией.
– Но знаешь, что? – продолжил я. – Теперь, вспоминая, как я сюда ходил день за днем, я понимаю про это место, что на самом деле не той девицы тут дожидался. Я тут… – Хотелось сказать точно. – Наверное, тебя я тут и дожидался… – Покачал головой и потупился,
Ее взгляд, сорвавшись, качнулся в меня.
– Да. – Она кивнула. – Понимаю.
Мы еще постояли молча, вспоминая тот вечер, и я думал, что томился всего лишь по какому-то образу той Стефани. По какой-то грезе. По сути, это даже не была она сама. А вот Октавия была настоящая, и это лучше всего.
Возвращаясь домой, мы миновали станцию, поговорили о том самом поезде, и скоро мимо нас потянулись другие места, в которых тоже были зарыты свои истории. Я рассказывал Октавии, что значило каждое из них. Приятно было думать о местах как об историях со смыслом.
Мы прошли переулок, где Руб на моих глазах отдубасил чувака просто за то, что тот завел привычку приставать к любому, кого, по его мнению, сможет побить. Пока не нарвался на Руба. Чувак совершенно не рассчитывал, что сдача прилетит в ту же секунду. Вломив ему, мой брат сказал на прощанье: «Ну, доволен теперь? Вот, будь доволен».
Прошли по улицам, которыми мы с Рубом прогуливали Пушка, спрятав лица под капюшонами. Там были автобусные остановки, где люди вываливались из открытых дверей, пока я шел мимо. Мне вспомнился один вечер, когда среди этих людей оказалась Сара, от нее пахло спиртным, но я промолчал. Теперь-то она этим не увлекается.
Уже почти возле дома я спросил Октавию, не устала ли она, но ей хотелось гулять дальше.
И мы прошли еще – до квартиры Стива, там я рассказал Октавии про наши с ним отношения. Про то, в чем он мне признался, как я, в конце концов, все-таки оценил, что Стив не стал врать. Я даже сказал Октавии, что люблю его. Может, потому, что у братьев так уж оно идет, хотя они никогда этого не говорят вслух и почти не показывают. А может, была и другая причина. Мне нравились его сила и то понимание без слов, что между нами сложилось. Я рассказал Октавии про вечер на пустом стадионе. Она попросила отвести ее туда.
Мы двинули.
Было уже почти пять вечера, и на поле никого. Мы прошли к рамке, я показал, откуда в тот вечер пробивал удар за ударом, как реагировал Стив, когда я в конце концов попал в цель.
На стадионе мы пробыли недолго и скоро вновь шли по нашей улице к дому.
Дома мы сели на крыльце, и я говорил уже про всякое другое. Рассказал про один вечер прошлым летом, как зависал на том же крыльце, и миссис Волф вернулась с работы чуть раньше обычного. С полностью отрешенным лицом она прошла мимо, будто меня там и не было. На кухне упала в кресло и раз за разом повторяла почти беззвучно какие-то слова. В конце концов она подняла на меня взгляд и сказала:
– Помнишь дом, где я прибираю в Бонди? Того богача, мистера Кэллэхана?
– Конечно, – ответил я.
– Ну вот, я туда сегодня захожу, и… – Руки у нее ходуном ходили на столе, а голос от дрожи прервался. – Захожу в спальню и вижу его ноги.
Этот мужик застрелился, и моя мать нашла его там на ковре в луже крови. Я рассказал Октавии, как она там долго дрожала на кухне и пыталась не плакать.
А через несколько дней миссис Волф пришла к нам в комнату, поздно вечером. Было самое начало первого, и когда мы с Рубом проснулись от иззубренного света, упавшего в дверь, мать нам кое-что сказала.
– Старайтесь жить, – сказала она, – как можно достойнее. Я понимаю, вы будете ошибаться, но иногда так и надо, ладно?
И все.
Она не ждала, чтобы мы ответили или согласились. Ей нужно было, чтобы мы услышали, что она хотела нам сказать.
Дверь затворилась, отрезая свет из коридора.
– Это что, блин, такое было? – подал голос Руб из своего конца комнаты.
Но он знал, точно так же, как и я. Мой брат Руб – кто угодно, только не дурак. Он отлично все понимает, и от этого с ним только труднее.
Мы с Октавией еще посидели на крыльце, да и пошли к соседям за Пушком. Вместо того чтобы прогуливать его, мы дурачились во дворе, утоляя свирепую жажду объекта на чесание пуза. Псина был в тот день вроде в хорошем настроении, хотя все равно не прежняя веселая псинка. Может, он просто постарел. Кит поил его какими-то пилюлями по рецепту ветеринара, но не знаю, не знаю… Былой искры в Пушке уже не чувствовалось.
На улице стемнело, и когда мы вернули пса, Октавии уже пора было домой.
Пошли на станцию, и, пройдя пол-улицы, я остановился и обернулся на наше крыльцо.
– Что такое? – спросила Октавия.
– Я кое-что забыл рассказать, – ответил я. – Помню, сидел на крыльце и смотрел, как ты уходишь в тот вечер – в последний твой раз с Рубом… С неба на тебя стекал свет, и я думал, ты, наверное, чувствуешь себя так, как я в Глибе каждый раз.
– Наверное, – спокойно согласилась Октавия. – Но теперь все иначе.
– Иначе, – подтвердил я, и мы тронулись дальше.
И прямо в тот же вечер, когда позвонил ей, я еще раз услышал, насколько все стало иначе. Я звонил с кухни, никого не было, и, сняв трубку, Октавия не стала говорить. Только пару слов:
– Подожди, Кэм. Я сейчас.
Было слышно, как она оставила трубку на столе и ушла.
– Алло? – позвал я.
Тишина.
– Алло?
И тут звук втек мне в ухо.
На том конце Октавия ходила по комнате, и когда началась музыка, я крепче прижал трубку к лицу.
Гармошка, как всегда, выла. Она вела песню, которой я прежде не слыхал, и это была одна из самых восхитительных музык в моей жизни. Она шла ко мне по проводам, а я представлял, как Октавия играет в темной комнате. Мелодия карабкалась вверх и срывалась вниз, унося меня с собой, и, казалось, вспарывала меня…