Когда сливаются реки

Бровка Петрусь

— А знаешь что, давай сходим в Долгое! Никто ничего не подумает — я пойду проведать Йонаса, а ты со мной... Мало ли что, может, ты по тетке Восилене соскучилась?

— Спасибо... Но я подожду отца и мать. Никогда еще не бывало, чтобы я без их разрешения куда-нибудь ходила. Хотя отец и кричит на меня, но... мне их жалко...

— Никак тебя не поймешь, — пожала плечами Зосите. — То ты жалуешься, что тебе трудно живется с ними, то боишься их обидеть...

— Я и сама не понимаю, что со мной делается.

— Может, мне поговорить с твоими родителями и уладить все дела? Даже в Долгое пойти со мною разрешат... Ты только скажи — пойдешь ты?

— Пойду, — твердо

заверила Анежка.

Зосите знала, что Анежка может долго колебаться и сомневаться, но, приняв решение и дав слово, сдержит его.

Долго еще подружки обсуждали свои дела, прежде чем приступить к осуществлению намеченного плана.

Когда солнце уже повернуло с полдня и перешло на другую сторону гумна, на дворе загрохотала колымажка. Это положило конец их разговорам. Приехали родители. «Тпр-р-ру!» — не то во хмелю, не то в сердцах загудел Петрас Пашкевичус и соскочил на землю. Нет, видимо, не во хмелю, потому что, когда он являлся домой пьяный, всегда много и громко разговаривал с собою или затягивал песню. А песня у него в таких случаях была одна:

Пасигерау, кайп гайдис, О, кас мане пабайдис? Не пачос, не марчос, О, кас мане пабучос. [11]

Но сегодня этой песни не было слышно. Отец Анежки приехал в дурном настроении. Это было видно по тому, как мать быстро и молча слезла с телеги и с кулечками в руках торопливо засеменила в хату. А старик Пашкевичус отпряг коня, без всякой надобности злобно вытянул его кнутом и выгнал на пригуменье. Потом он долго копался в сене, что-то доставал там, бормоча и ругаясь про себя. Наконец, закатив телегу под навес, он остановился и посмотрел на гумно. Он был, как всегда при выездах в костел, в черном пиджаке и коричневых брюках, шея закутана самотканым серым шарфом, а на голове красовалась синяя фуражка с черным блестящим козырьком. Если бы он был в хорошем настроении, он, верно, позвал бы дочку и пошутил бы с Зосите, но сегодня только посмотрел в их сторону, отвернулся и, тяжело ступая, пошел в хату.

11

Выпил я, как петух тот,

Кто ж гулять со мной пойдет?

Никого тут не видать,

Кто бы мог поцеловать.

— Все-таки жалко мне его, — вздохнула Анежка.

А Петрас Пашкевичус и вправду был в скверном настроении. Он вошел в хату, бросил на сундук шарф и фуражку, положил на стол сверток и сел задумавшись. Даже собственная хата казалась ему сегодня какой-то чужой и немилой. Желтые стены, несмотря на солнечный день, словно бы потемнели. Зеленоватый сундук и широкий коричневый шкаф, казалось, стояли не на своих местах. Докучливо жужжала в углу муха, которую уже захватывал своими тонкими лапами паук. Пашкевичусу показалось, что вот так же его кто-то душит за горло... А старая Пашкевичене ходила тихо и поглядывала молчаливо и робко, зная, что в такие минуты лучше дать его гневу остыть. Гнев же у Пашкевичуса на этот раз не проходил долго. Пан клебонас как бы залез Петрасу в душу сегодняшней проповедью.

«Словно подглядел, что у меня дома творится!» — злился Петрас. Дочку он любил по-прежнему и уже собирался поговорить с ней, как вдруг на тебе, сегодня утром Паречкус доверительно шепнул ему, что слыхал о близких и важных переменах в жизни. «А что, если и вправду снова вернется Сметона и

опять ляжет граница между нами и Долгим? Что она, с ума спятила, эта девчонка? А я ей еще приготовил подарок», — сокрушался Пашкевичус, разворачивая маленький сверток с белыми бусами, переливающимися на солнце. «Покорится, повинится — тогда и подарю, чтобы утешить», — рассуждал он про себя, покупая бусы в магазине.

Пашкевичус подошел к стене, где в деревянных рамочках висели фотографии дочери. Вот она, совсем еще маленькая, сидит в кресле, застланном ковриком. Какие у нее ласковые глазенки! А этот снимок сделан в день конфирмации в костеле — Анежка тут похожа на белого ангела... Но снимок, сделанный в этом году, раздражал Пашкевичуса: во вскинутом взгляде девушки ясно проступила неизвестная до того непокорность. Петрас кинул бусы на лавку и посмотрел на жену, потому что на этом снимке дочка показалась чем-то похожей на мать.

— Если бы в меня была, ничего этого не случилось бы! — не утерпел он.

— Да успокойся ты! Ведь ничего особенного нет. Сам себе выдумываешь беду.

— Я выдумал и того мужика, безбожника? Да?

Стук в сенцах помешал дальнейшим пререканиям.

В хату вошел запыленный Пранас Паречкус. Зачерпнув кружку, он долго и жадно пил воду. Заметив, что старики чем-то рассержены, он начал разговор:

— Устал так, что дух из тела вон!

— Где же это ты был? — нехотя поинтересовался Петрас.

— В Каролишки ходил.

— Похоже, ты туда не собирался.

— Не собирался, а потом подумал: не могу я без костела жить!

— Да разве тебе нашего мало? Бог везде один! — проворчал Петрас.

— Ты как ребенок, Петрас, я погляжу... Ты хочешь, чтобы меня из сторожей выгнали? — И он поглядел так обиженно, словно и на самом деле страдает оттого, что негде человеку помолиться.

— Что-то я не слыхал, чтобы кого-нибудь за молитву с работы прогоняли.

— Ничего ты не знаешь, Петрас! — вздохнул Паречкус, думая про себя, что тот и в самом деле знает не слишком много.

Паречкус радовался, что так удачно и незаметно сходил сегодня к Казюку Клышевскому. И отнес ему кое-что, а главное — предупредил, чтобы тот был настороже, даже перешел бы на время в более укромное место. Паречкус считал, что сделал это не зря, — глаз у него наметанный, и вчера с утра он заметил, что подозрительно долго бродил по селу милиционер. После он ускакал в Долгое, но вскоре возвратился и долго о чем-то разговаривал в сельсовете. Ну, возможно, были у него какие-то служебные дела, но о чем он мог так долго расспрашивать пастуха? «Нет, дело ясное, вынюхивает следы, — решил Паречкус. — Но не так уж легко это сделать. Сколько я попетлял сам, чтобы попасть на тот остров. Да черт этого Казюка и у Гумовских найдет!» Клышевский был рад его приходу и даже стал похваляться своей удалью: «Плевать, ничего я не боюсь, умирать так умирать!» — но заметно было, что он испугался и пытался прикрыть бравадой свою трусость. «Хорошо, помирай, но ты ведь меня за собой потянешь», — опасливо вразумлял его Паречкус. Долго уговаривал его обдумать все как следует и принять надежные меры.

И Паречкусу теперь казалось, что слишком мрачно стало в хате у Пашкевичуса. Он чувствовал, что сегодня на него поглядывают здесь косо. В конце концов мало ли чем все это может обернуться. Пойдут о нем слухи, обратят на него внимание. Зачем это ему? Не лучше ли помирить Петраса с дочкой, выступить в роли доброго друга семьи? А там видно будет...

— Где же Анежка? — спросил он.

Петрас словно не слышал этого вопроса. Злость в нем все еще не отошла, он ни слова не сказал в ответ Паречкусу.