Когда вырастают дети
Шрифт:
Санька взял том Чехова и с ненавистью покосился на красующиеся в серванте лялечки-бокалы. Задушил бы дизайнера, в чьем воспаленном мозгу возникло это уродское творение…
Прикасаться к «гостевым» книгам не желательно, а уж читать их в кухне, с заварным пирожным в руке!.. Мамик пришла бы в ужас. Санька налил в чашку любимого чая «Alokozay» с бергамотом, выдавил в салфетку жирное нутро эклера. Всего должно быть в меру, тем более масляного крема.
Три старинных тома цвета марсала, очевидно, стоили приличных денег. Отец отреставрировал антикварный ломберный стол у какой-то нужницы и получил за работу книги из дореволюционного собрания Чехова. Собрание прилагалось к первому в России массовому журналу для семейного чтения «Нива» издательства
Санька открыл наугад страницу и прочел: «Женщина есть опьяняющий продукт, который до сих пор не догадались обложить акцизным сбором…»
Прикольную водно-этиловую классификацию женщин придумал Антон Павлович! Мамик, оказывается, вышла в тираж. С точки зрения пьяницы она относится к квасу, а по семейному положению (жена) – к зельтерской воде. Все девушки от семнадцати до двадцати – к шабли и шато дикем. Четверым одноклассницам еще не исполнилось семнадцати лет, они принадлежат к классу «ланинская фруктовая». В том числе новенькая – Женя Шелковникова. Ее семья переехала летом в свежевыстроенный дом под сопкой.
Впервые Санька увидел Шелковникову в конце августа на школьной тропе. Торопился в спортзал, а впереди шли две незнакомые девушки. Одинаково худенькие, среднего роста, у обеих загорелые ноги с узкими лодыжками. Топ-топ… попки в тесноте юбок перекатывались как яблочки. Четкие девчонки. Санька их перегнал, оглянулся и понял, что ошибся. Одной было явно за тридцать. Мать и дочь.
После спортзала, шагая по ступеням на второй этаж, он узнал сначала спускающиеся впереди смуглые ножки. А поднял глаза и… Нет, она не была сногсшибательной красавицей, но перед Санькой будто в одно мгновение пронеслись осень, зима, и прямо у ног вдребезги разбилась сосулька. По лестнице рассыпались брызги хрустального солнца. Больше ничего особенного в этой девчонке не было. Ничего, кроме бьющего в лицо света. Когда выяснилось, что новенькую приняли в Санькин класс, стало чудиться: где светло – там она. Почему так странно – всегда втрескиваешься в первый раз, хотя он, этот «раз», уже случался, и не однажды?..
Одноклассницы отнеслись к Шелковниковой нормально, не как к малахольной, хотя одевается просто и фэйс не красит. Может, в ее прежней школе так было заведено. Ведь что такое на самом деле мода? Это когда людям нечем выделиться. У всех же, по сути, одно и то же – головы, руки-ноги, туловища. Те, у кого нет особых талантов, придумывают для выпендрежа прибамбасы на одежду или вместо нее. Какую-нибудь цепочку на щиколотку – вот и непохож на других. Через год с цепочкой на ноге ходит полстраны, и тренд уже не тренд, а равенство, братство и штамп.
Ирэн посадила Шелковникову с Юлькой Кислицыной перед Санькой и Мишкой. Тугая коса новенькой отливала ярким блеском в рисунке плетения, точно ядра орехов в листве. Если волосы были подобраны высоко, сзади топорщились завитушки, сбежавшие из каштановой густоты. Шея лилась в раструб воротника, как молоко из кувшина, в середке еле-еле угадывались пуговички позвонков. Саньку мучили идиотские мысли, взбаламученные тестостероном. Хотелось подуть в пушистые завитушки, прижаться к этой шее губами и губами же пересчитать позвонки, вдыхая запах вишневых косточек. Так пахли волосы Шелковниковой. Санька и лицо ее хорошо изучил за учебную четверть. Наклоненное с невидимой ему стороны, оно было круглым и симметричным, без лишних углов и величин, кроме больших глаз цвета чая «Alokozay». Карий чай на дне фарфоровых чашечек с темно-коричневым ободком.
Санька давно приметил некоторую особенность в своем лице: его словно слепили из двух разных лиц. Со лба до ноздрей – одна физиономия, от носа до подбородка – вторая. Нос прямой, рот слегка смазанный, подбородок высунулся вперед твердой пяткой. Ни дать ни взять гибрид бокала с охотничьей кружкой. Саньку утешает, что, собранный вместе, этот набор не смотрится безобразно. Даже чем-то смахивает на фасад Бельмондо, – у того, кстати, вообще рубильник кривой.
Ежу понятно, почему двухъярусное
Вопреки или благодаря привлекательному уродству, он нравится девчонкам. Год назад гулял с Надей Сорокиной. Белобрысая голенастая Надя, совсем недавно фанатевшая от Киркорова, принцесс и драконов, вдруг резко развилась в симпатичную блондинку типа «прелесть, какая глупенькая» по новейшей классификации женщин [1] от Жванецкого. Сорокина нравилась Саньке с первого класса, и поначалу гулять с ней, повзрослевшей, было интересно. Она много трещала не по теме, но Санька ее и не слушал. Закрывал пухлые, сердечком, губы своим нетерпеливым бельмондовским ртом. Целовались до одури, до хвостатых комет в глазах. Низы бастовали, желали большего, – те низы, что ниже пояса, а Санька думал о себе достоинством выше. Тренировал в организме воздержание и дальше поцелуев не заходил. Потом познакомился в парке со второкурсницами из мединститута. Одна запала на Саньку, ему стало лестно, все-таки почти взрослая, и Сорокина надоела. А второкурва во время танцев затащила его потемну за деревья и чуть в штаны не залезла холодными пальцами. Еле удрал от озабоченной.
1
«Все женщины делятся на две категории – ужас, какие дуры, и прелесть, какие глупенькие». М. Жванецкий, «Мужской взгляд на женщину».
Шелковникова не видит Саньку в упор. Привыкший быть у девчат в фаворе, он сначала недоумевал – может, Надька чего-то насплетничала? Старался попасться новенькой на глаза. Результатов zero. Тогда он предпринял усилия по воспитанию воли в духе гордого равнодушия. Воля воспитывается сложно: на Санькин игнор Шелковникова тоже не обращает внимания. Странствует взглядом по ком угодно и, огибая Саньку, чаще всего останавливается на Шишкине. Мишка, конечно, друг, для которого ничего не жалко, но…
Санька втиснул фолиант на место, вымыл посуду и сложил на полки, ломившиеся от невероятного обилия сервизов.
Озорной чеховский опус нечаянно запомнился. Чего только не болтается в памяти, хочешь забыть и не можешь, и наоборот – надо запомнить, а не получается. Создатель сконструировал человеческий мозг нерационально. Научиться бы с дзэн-буддистской невозмутимостью стирать ненужные файлы. Особенно мечты.
На березах в аллее покачивались редкие стойкие листья. Их легкие тени лежали на искристых сугробах, как отпечатки детских следов. А в просвете тропы, в середине не по-ноябрьски сияющего солнца, шла Шелковникова. Шла и не знала, что она «фруктовая». Скрип-скрип сапожками по утоптанному насту. Обменялись приветствиями. Санька собрался было о чем-нибудь заговорить, но Шелковникова плеснула в лицо холодком, посторонилась, и пришлось Саньке бежать с деловым видом, вроде спешит. В голове жалобно пискнул и пропал звук неначатого разговора.
Вот так же пищал, опадая, надувной Мишкин заяц, когда Леха сковырнул затычку гвоздем – хотел посмотреть, что будет. А что могло быть? Носы опахнуло горькой пудрой, игрушка превратилась в резиновую тряпочку. Заяц стал первым воспоминанием мальчишек о трехлетнем детстве и невольно зафиксировал черты наметившихся характеров. Жалея ушастика, Мишка так сильно плакал, что свалился на бордюр песочницы. Леха предложил продолжить исследование: внутри только воздух? Где же моторчик? А Санька догадался: «Заяц ненастоящий. Все игрушки такие!» Эта теория Леху страшно огорчила. Целый год еще упрямо верил, что заводные машинки, в которых тикают и жужжат живые моторчики, вырастут вместе с ним. На рев Мишки запоздало примчалась его мама. Он уже успокоился: «Санька сказал – зайчик ненастоящий. Ему не больно, да?» Мишкина мама потрепала Саньку по голове: «Умница!»