Когда я снова стану маленьким
Шрифт:
Меня уже утомил этот длинный день, за который я так много пережил.
Я поужинал, и мне хочется как можно скорее лечь в постель.
— Что это ты притих? — спрашивает мать. — Набедокурил в школе?
— Нет, — говорю я, — у меня голова болит.
— Может быть, тебе лимона дать?
Я вымыл только лицо и руки, быстро разделся, и вот я лежу с закрытыми глазами.
Кончился первый день. Вот уже день, как я снова маленький. Сколько пережито за один этот день! Я ведь не все записал — только то, что мне
Я был и эскимосом и собакой, преследовал и убегал от преследователей, был победителем и невинной жертвой случая, артистом и философом, — жизнь моя звучала, как оркестр. И я понимаю, почему ребенок может быть зрелым музыкантом. И когда мы присмотримся внимательнее к его рисункам, прислушаемся к его речи, когда он наконец поверит в себя и заговорит, — мы постигнем его огромную своеобразную ценность. Мы обнаружим в нем поэта, художника, мастера чувства. Это будет. Но мы еще не доросли до этого.
Я совершил сегодня путешествие в страну вечных снегов, обращенный в пса, оскаливал клыки…
Но разве это все? Со мной произошло еще много, много другого.
Когда я играл с Иренкой, кукла была не куклой. Не в кармане пальто она лежала, не под подушкой, а в лесной чаще, в подземелье, в болотных топях, на дне моря…
Я не говорил об этом Иренке, потому что Иренка маленькая, все равно бы не поняла. Это была уже моя собственная игра.
Я забыл добавить, что тогда как раз вошла мама. Мама говорит:
— Отдай ей куклу! Зачем ты ее дразнишь?
— Мы так играем, — отвечаю я.
— Ты, может быть, и играешь, а она злится: на лестнице слышно, как она кричит.
Я забыл рассказать, что в углу подвала мне померещилось что-то белое, вроде человека без головы, в саване. И когда я бежал из подвала, то одно мгновение я не зайца гнал, а убегал от привидения. Это длилось всего секунду, но у меня колотилось сердце, а в глазах мелькнули три черные молнии.
И еще я не рассказал, как мне на уроке хотелось пить. А учитель выйти не позволил.
— Скоро будет звонок, тогда напьешься!
Учитель прав. Но я ребенок, я теперь по-другому меряю время. У меня теперь другие часы, другой календарь. День мой — вечность, которая делится на короткие секунды и долгие столетия. Нет, не десять минут мне хотелось пить!
Я забыл рассказать, что товарищ разрешил мне на перемене поиграть на новой губной гармонике — только попробовать, хорошая ли. Потому что он ее расхваливал, говорил, что она самая лучшая, нержавеющая, прочная. Играл я, наверное, не больше минуты — один разок, — вытер о куртку, отдал. И все.
Вот в том-то и дело, что не все. Потому что если он эту гармонику потеряет, обменяет, продаст или поломает, а у меня через полгода будет своя, и он попросит, то я это буду помнить и тоже позволю ему поиграть. А если бы я ему не дал, он имел бы право сказать:
— Вот ты какой! А я тебе позволял!
Такие услуги не забываешь, если ты честный человек!
Я не упомянул и о том, что пальто у меня длинное, на рост. Оно мне мешало, когда я бегал на перегонки с трамваем. До тех пор пока я не вырасту, оно будет мешать мне всегда, всякий раз, как надену. Опять не мелочь, и продолжалось это трудно сказать сколько. Полгода, год, вечность?
Еще я не записал, что вдруг я заметил на окне живую муху. Я обрадовался, стащил потихоньку кусок сахару и бросил ей несколько крупинок. Я кормил саму весну. И пусть бы только Иренка или кто другой осмелился ее обидеть!
Я нашел пробку от бутылки. Пригодится. Она у меня тут, рядом с кроватью, в кармане брюк.
Я видел солдата на улице. Я сделал несколько шагов по-военному и отдал честь. Он мне дружески улыбнулся.
Я умывался холодной водой. Такое ощущение, словно выкупался; холодная вода — мимолетная радость.
Когда я был взрослым, у меня был старый поблекший коврик. Однажды я увидел на витрине магазина точно такой же новый: тот же узор, та же расцветка. И я побрел дальше как-то медленнее, ссутулившись.
Когда я был взрослым, в комнате после долгой зимы вымыли окна. Очень грязные окна. Когда я вернулся домой, я долго стоял у окна и глядел сквозь прозрачное стекло.
Когда я был взрослым, я однажды повстречался со своим дядюшкой, которого давно не видел и совсем позабыл. Идет седенький, на палку опирается. Он меня спрашивает, что слышно.
Я отвечаю:
— Старею, дядюшка.
А он:
— Как, уже? А что же мне тогда говорить? Ты еще молокосос.
Я обрадовался, что дядюшка жив и что назвал меня по имени.
И вдруг до моего лба дотронулась теплая рука. Я вздрогнул. Открываю глаза. Встречаюсь с беспокойным взглядом мамы.
— Ты спишь?
— Нет.
— Тебе не холодно, может, прикрыть? Мамина рука коснулась лица, груди. Я сажусь на кровати:
— Не бойся. Голова у меня совсем не болит.
— Но ведь ты говорил?
— Да так, показалось, наверное.
Я обнимаю ее за шею, заглядываю в глаза. И быстро прячу голову под одеяло. И слышу еще:
— Спи, сынок.
Я снова ребенок, и мама говорит мне «сынок». Снова мне говорят «ты», снова прозрачные стекла, снова к ковру вернулись прежние, утраченные краски.
У меня снова молодые руки, молодые ноги, молодые кости, молодая кровь, молодое дыхание, молодые слезы и радость — молодая, детская.
Я заснул. Словно после дальнего похода.