Кольцо Атлантиды
Шрифт:
Альдо больше всего на свете ненавидел приезжать на новое место, не зная даже, где будет ночевать. Поэтому на самом деле он не без беспокойства следил за ходом переговоров. Но, завидев Адальбера, сияющего улыбкой, он раздавил сигарету в пепельнице и поднялся ему навстречу.
— Ты совершил чудо?
— Даже более того. Уходим!
Он быстро схватил друга под руку, но Альдо высвободился, не доверяя внезапному бурному восторгу Адальбера.
— Куда это ты собираешься меня вести?
— Туда, где нам будет даже лучше, чем в отеле, потому что в том месте мы не рискуем напороться на нежелательные встречи. По крайней
— Значит, не уверен?
— Никогда нельзя быть в чем-нибудь уверенным полностью. Я ведь тебе как-то рассказывал об Анри Лассале, лучшем друге моего отца?
— Ты и об отце-то говорил нечасто... А этот господин тоже археолог?
— Ни в коем случае! Оба они были дипломатами и познакомились в Риме, в палаццо Фарнезе, где служили в ранге атташе. И, кстати, знакомство их началось с драки.
— Они побили друг друга?
— Подрались, как сапожники, из-за прекрасных глаз девушки, в которую оба были влюблены. Но все-таки они не совсем потеряли разум и вскоре поняли, что она того не стоила, потому что без колебаний бросила обоих ради одного русского боярина, старого, но богатого, как Крез. Тогда они вдвоем отправились праздновать это событие в кабаре и так там наклюкались, что подружились на всю жизнь.
Адальбер на мгновение прервал свое повествование, садясь в коляску, которую вызвал для них швейцар. Он дал вознице адрес и продолжал:
— Потом они служили, каждый на своей должности. Отца перевели в Варшаву, где он и встретил мою мать.
— Разве твоя мать была полькой?
— С чего ты взял? Она была дочерью посла.
— Ничего себе! А почему я об этом узнаю только сейчас?
— Потому что я, не в пример некоторым, не кичусь своим происхождением и...
— Сдается мне, что это камешек в мой огород?
— Ну, разве что легкий намек, — засмеялся Адальбер. — Но я не это хотел сказать. Просто у нас никогда не было времени поговорить о моей семье! Вернемся же к Лассалю: он служил в Лондоне, но и там умудрился познакомиться с красавицей-египтянкой, прекрасной, как мечта, и вдобавок дочерью какого-то хлопкового короля. Через год после свадьбы она умерла, произведя на свет мертворожденное дитя. Лассаль сам чуть не умер от горя. Вышел в отставку, покинул Министерство иностранных дел и отправился путешествовать. Мои родители — единственные, кто еще как-то связывал его с родиной.
— А ты? Полагаю, он стал твоим крестным отцом?
— Почему это? Меня зовут не Анри. Кроме того, он принял мусульманство. Но странствия его длились ровно до того момента, пока он не почувствовал тягу к археологии. Понятно, что это случилось в Египте.
— Он вел раскопки?
— Нет. Для этого он слишком ленив. Но поскольку от жены у него остался дом на ее родине, он стал приезжать сюда все чаще и чаще и, само собой, приглашал моих родителей. Понятное дело, вместе со мной, так что я и сам вскоре от него заразился страстью к археологическим раскопкам. Бог свидетель, в университете я слушал интереснейшие лекции, но никто и никогда не рассказывал об античном Египте так, как он! Ты даже представить себе не можешь, какой он великолепный рассказчик!
— Ну, почему же... Очень даже хорошо представляю, сам знаком с таким человеком... Вирус оказался стойким, милый мой!
Адальбер ничего не ответил, но покраснел как спелая вишня, и глаза его заблестели. И он, и Аль-до
— Вот увидишь, он тебе понравится!
— Ты неправильно поставил вопрос. Скорее наоборот: понравлюсь ли ему я? Одно дело, ты сам без приглашения явился бы к нему в гости, — это прекрасно! Но я не очень себе представляю, как меня примет человек, который меня и в глаза-то не видел!
— Да знает он о тебе, знает! Я столько о тебе рассказывал! К тому же его дом очень просторный, а сам он — щедрейшей души человек. И такой же рассеянный. Ну вот, мы почти на месте.
На окраине города экипаж замедлил ход и проехал через распахнутые створки белокаменных ворот, встроенных в чугунную ограду изумительной работы. Рядом с оградой дремал на скамейке какой-то египтянин, отгоняя мух с помощью мухобойки, которой он время от времени вяло постукивал себя по плечам. Когда коляска с ним поравнялась, он открыл один глаз, и Адальбер тут же прокричал:
— Это я, Ашур! Хозяин дома?
Не требуя иных объяснений, странный цербер ухмыльнулся и махнул рукой с мухобойкой, что означало разрешение проследовать на территорию владельца, после чего снова закрыл глаз.
— Это сторож? Так ведь так кто угодно может проехать.
— Даже и не думай! Если бы мы не остановились, он бы зазвонил в такую штуку, похожую на колокол на цепочке, которая болтается рядом с ним, и ему на подмогу прибежали бы другие слуги с собаками.
— Но ты ведь только сказал: «Это я!» И ему этого было достаточно?
— Ну да! Даже если бы мы не виделись десять лет, все равно он узнал бы меня без труда. Посмотри-ка, ну разве не красота!
Венчая многоуровневый, заросший гибискусом и пышной зеленью сад, который, казалось, создал сам Творец, раскидав небрежной рукой деревья и кусты, на возвышении располагался красивый дом в арабском стиле, словно составленный из многих строений. Аркатуры [42] поддерживались небольшими колоннами, выстроившимися вдоль трех сторон внутреннего двора, в центре которого журчал изящный фонтан. Высокие пальмы отбрасывали тень на террасы, оправдывая название владения — «Пальмы». Место было очаровательным, вид на Нил — потрясающим, и вообще здесь царили гармония и умиротворение.
42
Аркатура — ряд декоративных ложных арок на фасаде здания или на стенах внутренних помещений.
— Ты был прав, — признал Альдо, — это островок покоя, который не так-то легко покинуть.
— И все-таки Анри живет здесь не постоянно. Во-первых, он вновь обрел вкус к путешествиям, а, во-вторых, у него еще есть собственность в Хартуме, вилла в Монте-Карло и старый дом во Франции, в городе Брив-ла-Гаярд!
— Вот уж не подумал бы!
— Почему? У каждого есть своя «малая родина». Он родился в Бриве. Ага! Вот и Фарид! Добрый дух этого дома.
И правда, величественно ступая, в сопровождении полудюжины слуг к ним приближался огромного роста египтянин в галабии и белом тюрбане. Он был не первой молодости, о чем свидетельствовала седоватая бородка, но на его темной коже не было заметно ни одной морщины.