Кольцо времени, или Нарушенное обещание
Шрифт:
А Пётр, как будто сама задача уйти была лёгкой, не хотел, вдобавок, чтобы его исчезновение осложнило уход другим. Он никак не мог придумать, как этого добиться. И был этим весьма раздосадован.
Поэтому, когда ему доложили, что у самого штаба Особой армии поймали германского шпиона, он чуть было не отмахнулся – пусть с ним кто-нибудь другой разбирается. Сделай он так – его судьба, возможно, стала бы намного более короткой и очень печальной. Впрочем, он не мог так поступить. И потому, что имел честь и чувство долга, а разбираться со шпионом было именно его делом, тем более что шпион твердил, как доложили, что ему необходимо встретиться именно с ним, Петром Нитичем Буровым, и он, де, «всё объяснит». И потому, что судьбу изменить не так-то просто.
Вот и вышло, что отвлекшись
Суперпозиция 4. Там же, тогда же. Буров и немецкий шпион
Шпиона по распоряжению начштаба привели в комнату для приватных бесед. В её центре под свисавшей с потолка голой электрической лампочкой стоял стол, разделяя оставшееся пространство примерно поровну. Пожалуй, прибывшему на беседу досталось даже больше места, потому что дверь открывалась наружу и места не занимала, а кроме неё, там был только стул и вешалка для шинелей или пальто в углу возле двери; пальто, впрочем, часто старались в это время года не снимать, что, правда, не относилось к задержанному, у которого пальто не наблюдалось вовсе. На долю Бурова, сидевшего за столом на точно таком же стуле, досталось окно за спиной, открывавшееся внутрь, но сейчас закрытое и тоже не занимавшее места, зато холодившее спину, если сидеть прямо, даже через висевшую на спинке стула сложенную пополам шинель, которую Буров принципиально снял, находясь в помещении, но на вешалку, в досягаемости от посетителей, вешать не стал; шинель не позволяла с удобством откинуться на спинку стула, и Буров, как из-за шинели, так и из-за сквозняка, сидел вполоборота, чтобы за спиной была печка, четверть объёма которой, вдвинутая в комнату, занимала угол справа от него. Он сидел к ней почти вплотную, прислониться к печке мешал небольшой запас дров, уложенных «колодцем» для просушки. Опираться о спинку стула или стенку печки он всё равно бы не стал, считая, что это для штатских. Левый угол занимал изображающий сейф для секретных документов небольшой железный шкаф, запертый на простой висячий замок. Буров не знал, обзавелись ли уже товарищи ключом от него, и никаких документов туда не клал.
Шпион оказался странный. С первых его фраз Пётр выставил за дверь конвойных, которые покинули тесную клетушку с облегчением: там было места как раз для двоих. Несмотря на это, они помедлили, размышляя, не нужно ли настаивать на том, чтобы остаться и послушать, или не стоит связываться с начштаба. Всё же на такие приказы, как оказалось, его авторитета ещё хватало. Особенно, как в этом случае, когда приказ был к обоюдному физическому удовлетворению. Вот вывести и отпустить задержанного или, напротив, собственноручно расстрелять его он бы не мог. Во всяком случае, без опасных последствий для себя. А так – подозрительно, конечно, и, наверное, очередной донос в адрес или непосредственно в уши Крыленко Пётр себе обеспечил, но что было делать?
Дело в том, что на шпиона задержанный походил мало. Слишком заметный. Во многом.
Он не очень-то хорошо говорил по-русски. И его акцент не походил на акцент никакой нации, известной Петру. Речь его напоминала более всего какой-то диалект русского языка. Такого диалекта Пётр, правда, тоже не знал. Но не мог же он знать все языки мира (и акцент говорящего на каждом из них, когда он переходит на не родной ему русский). И все диалекты русского.
Не вполне правильная речь не столько обличала задержанного, как шпиона, сколько обеляла: не могли немцы и австрияки быть столь глупы, чтобы послать на задание какого-нибудь, скажем для примера, болгарина, не выучившегося русскому так, чтобы тотчас не засыпаться.
Одежда его была ещё более нелепой. Собственно, одеждой задержанному служила какая-то дырявая тряпка, наверченная на тело. Головного убора и обуви не наблюдалось вовсе. Похоже, он оказался по какой-то причине на улице голым (в конце ноября!) и закутался в первое, что попалось под руку, даже не обноски, а какую-то ветошь.
Но что ещё интереснее, хотя эта тряпка была не только рваной, но и грязной, тело, выглядывающее там и здесь в её прорехи – изумительно чистым. Красным от холода, да, но дико, подозрительно чистым. Пётр сам не отказался бы от возможности мыться чаще, чем раз в неделю или две, а этот субъект, похоже, принимал душ не ранее часа назад.
Правда, босые ноги у него были очень грязными. Поймав недовольный взгляд на них начштаба, сопровождающие доложили, что заставили нищего (?) долго и старательно вытирать ноги при входе в штаб, но, видимо, сколько он ими ни шаркал о тряпку, чистыми его ступни не стали. Но и то – грязными ноги были только по щиколотку, выше – только что не светились от той же поразительной на фронте чистоты, что и остальное тело.
Всё это подтверждало рассказ сопровождающих о его аресте: догонять и валить в грязь его не пришлось, он сам подошёл к часовому и потребовал встречи с начштаба Особой армии генерал-майором Пётром Никитичем Буровым. Вот вынь да положь ему означенного Бурова, а ни с кем другим он разговаривать не желает. Такое требование со стороны такого фантастического оборванца, к тому же, непонятно откуда появившегося в расположении Особой армии в непосредственной близости к штабу, вкупе с его странной речью, немедленно привела к тому, что часовой посчитал его шпионом. Воображение и фантазия часовому не положены. Он заставил наглого нищеброда стоять неподвижно, подняв руки, и вызвал наряд…
Но «одежда», чистота, речь и осведомлённость о Бурове не исчерпывали странности «шпиона». И сел он, не дожидаясь приглашения, значит, уверен в себе, несмотря на «костюм». Эти странности всего лишь намекали, что он, скорее, вернувшийся наш шпион у немцев, чем их шпион у нас. Хотя непонятно, откуда такой взялся, если Буров его не знает и не подозревал, что он может прийти.
Ещё больше Петра поразило сходство задержанного с ним самим. Может, подчинённые Бурова и не заметили этого сходства: пришелец был чисто выбрит, а Петра они никогда не видели без бородки и усов. Да и не был он похож абсолютно, как брат-близнец. Но на роль неизвестного Петру младшего брата, или, скажем, кузена, вполне мог претендовать. По этому поводу Буров не мог пока предположить ничего разумного.
Заметив перечисленные странности, Пётр Никитич, естественно, ничем этого не выдал.
– Потрудитесь объясниться, – сказал он, и, видя, что «шпион» приглядывается к нему и не торопится начать, будучи, кажется, не вполне уверенным, что перед ним нужное ему лицо, продолжил, – вы так хотели поговорить, возможно, рисковали жизнью, должно быть, у вас для меня важная информация? Не сомневайтесь, я и есть генерал-майор Буров. Известна ли вам какая-то примета, по которой вы должны меня узнать, а я – вас? Может, какой-то пароль?..
Препозиция в точке континуума 1: 2222 год, 7 декабря, Изенгард Сусаноо в лаборатории
Зенга нервничал перед проведением масштабного эксперимента, но это было учтено и ничему не должно было помешать. Никаких сенсоров не было, промахнуться дрожащей рукой мимо них он не мог. Собственно, в стартовом круглом зале не было вообще ничего, и даже стены были прозрачные, чтобы сразу замечать перемещение по приметам местности снаружи, если перемещение будет небольшим и экспериментатор не окажется за пределами пузыря. (Снаружи был смешанный парк; а всё оборудование располагалось под землёй, точнее, под бутербродом из брони и силового поля; так полагалось, хотя в данном случае эта защита не стоила ничего: портал мог открыть проход внутрь самого себя и сам себя уничтожить с лёгкостью, дело другое, что такое варварство не могло прийти в голову никому, даже потомку Герострата, и меньше всех – самому Зенге). Итак, сенсоров не было, мысленное управление тоже не могло расстроиться: координаты были заданы заранее, их даже не надо было себе чётко представлять. Оставалось дать команду. Но Зенга нервничал всё равно.