Колдовство
Шрифт:
– Псих! – взвизгнула Маша и, хлопнув дверью, зашлепала босиком по ступенькам вниз.
А Саня тем временем выворачивался наизнанку над кухонной раковиной. Внезапно нахлынувшая тошнота выкручивала желудок, как тряпку, не давая перевести дух, а когда Саня успевал разлепить слезящиеся глаза, то видел в омерзительной жиже кровавые прожилки. Язва, черт ее дери, сколько лет думал, что зарубцевалась…
На работу утром он пойти не смог. Позвонил, сказал, что заболел. Ему и вправду было плохо – всю ночь Саня не спал, плюясь горькой желчной пеной и охотясь за тенями, которые то притворялись обыкновенными, а то вдруг внезапно меняли очертания, темнели, и в самой их глубине вспыхивала болотная прозелень. Стоило притихнуть, задремать –
Когда взошло солнце и мир обрел привычные дневные очертания, Саня немного успокоился. Все вроде бы пришло в норму: на улице шумели люди, дрожало на занавеске теневое кружево от листвы, на работе беспокоились и желали скорейшего выздоровления. Ну конечно, думал Саня с облегчением, точно – я заболел. Потому и мерещилось всякое, и тошнило. Теперь на пару дней постельный режим, обильное теплое питье. С Машей вот только очень неловко получилось, надо позвонить, извиниться. Но Маша не отвечала. Зато на мобильном было три пропущенных от Ники и эсэмэска: «Как себя чувствуешь?»
Саня выпил ромашкового чая, забрался под одеяло и заснул почти мгновенно. Ему приснилось жаркое солнце и бесконечные колышущиеся занавеси из невесомой пенно-белой ткани, и среди этих занавесей он играл с кем-то в прятки. Наконец его обняли со спины тонкие горячие руки, развернули… Занавесь почернела, распухая и комкаясь, из белого кружева соткалось изломанное и словно обугленное женское тело с зияющим провалом под лишенными сосков грудями. Саня затрепыхался, принялся отбиваться, и тогда гибкое тело с острыми как бритва, прорывающими кожу костями оплелось вокруг него, сковывая движения, а многосуставчатые длинные пальцы сжали его предплечья, сдавили до хруста. Сухая жаркая боль полоснула по нервам – так бывает, когда неудачно ударишься локтем, – и мгновенно онемевшие руки повисли плетьми. Светлые русалочьи глаза смотрели на Саню со скорбным осуждением, с неизбывной обидой, а в меняющихся чертах лица вдруг отчетливо проступила юная красивая Ника. Покрасневшая, чуть вспотевшая – в точности как тогда, в первый раз, на гостевом диванчике у одноклассника. Непрошеная жадная тяжесть нагрубла у Сани под животом, и тварь, почуяв это, молниеносно обхватила ногами его бедра. Внутри она была такой же, как снаружи – состоящей из режущих углов и сдирающих кожу граней. Голодная мясорубка, обтянутая бархатной шкуркой. Дергаясь под ней, Саня выл и ревел, но не мог остановиться, не мог прервать нарастающую судорогу боли и мучительного удовольствия.
Он очнулся уже вечером. Болело все тело, а в паху жгло так, что Саня какое-то время лежал неподвижно, боясь приподнять одеяло и посмотреть, что же там. А когда решился – понял, что руки по-прежнему его не слушаются. Скосив глаза, он увидел на предплечьях длинные кровоточащие полосы, лишенные кожи. Попробовал сесть, не помогая себе руками, – с первого раза не получилось, и вдобавок свело мышцы пресса, а растереть их было нечем. Саня откинулся обратно на подушку и стал ждать, когда пройдет судорога. Мысли плавали в голове медленно и бестолково, как цветные сгустки в масляной лампе. Кажется, надо было что-то делать, как-то спасаться, бежать… Надо было бежать, далеко-далеко, туда, где раскинулась необозримым чистым листом новая жизнь.
Сгустилось вокруг снежное поле, ветлы на горизонте, мелкая пороша обдала лицо колючим холодом – и Саня побежал, радуясь небывалой легкости в теле. Ледяной воздух вливался в легкие и словно обрисовывал их внутри грудной клетки хрустким морозным узором. Холод утишал боль, придавал сил – и вот уже закурился впереди дымок над крышей, там ждала Саню в избе румяная Маша, варила борщ на печи… Легкая тень заслонила свет и ястребом упала на него сверху, вминая в слежавшийся снег. Саня попытался ударить хищника ногой, и тогда что-то острое с легким щелчком перекусило ему ахиллово сухожилие. А потом цепкие пальцы нащупали в снегу его подбородок и дернули, выворачивая шею – чтобы он смотрел, не прятал лицо, чтобы видел полные бабьей покорной печали русалочьи глаза… Саня завизжал раненым зайцем, но спустя мгновение мог уже только глухо мычать, впиваясь оскаленными зубами в обрывки бархатистой плоти.
День угасал, сменяясь уютной для любого происхождения теней полутьмой, и снова высветлял полосатые шторы на окне, зажигал оранжевые всполохи под неподъемными веками. От тела, прилипшего к заскорузлой от высохших человечьих жидкостей простыне, осталась одна боль. Освежеванное, еще подрагивающее в мелких судорогах мясо – вот чем оно представлялось Сане, когда он ненадолго приходил в себя.
Иногда звонил телефон. Саня тянулся к нему – или думал, что тянется, – но она, подмяв его под себя, крепче сжимала свои когтистые объятия, и он покорно замирал. Плыли под веками всполохи, сменяясь тусклой чернотой, и Саня уплывал вместе с ними все дальше и дальше…
Он очнулся оттого, что на лоб ему положили холодную мокрую тряпку, а в рот стали по ложечке вливать воду.
– Любимый… – И по щеке погладили.
Саня с трудом приоткрыл воспаленные глаза, увидел склонившуюся над ним Нику – и вздрогнул, застонал.
– Просила же – оставь адрес… Еле нашли тебя. Как себя чувствуешь? Встать можешь?
– Да помолчи ты уже, – раздался недовольный голос тещи. – Какое «встать», видишь – живого места на человеке нет.
– А крови-то сколько, лапушка моя. – Близко-близко, у самого лица Сани, зашамкали старушечьи замшевые губы: – Стань, кровь, в ране, как покойник в яме. Стань, кровь, в ране, как вода в Иордани… – Губы раздвинулись в ласковой улыбке. – Говорили же тебе – нельзя наших обижать, нельзя нашим изменять. А кто обидит – к тому матушка-печальница придет.
Кто, хотел спросить Саня, кто она, эта печальница, зачем вы ее на меня натравили, что происходит, кто вы, вы-то кто такие?! Но язык еле ворочался во рту шершавым камнем, в горле пересохло, нужен был стакан воды. Саня хотел сесть в постели, но не смог приподнять даже голову. Тяжелое и немое тело лежало неподвижно, а от попыток пошевелиться только пробегали где-то глубоко под кожей пляшущие иголочки. Саня вытаращил глаза и замычал, переходя на хриплый тоскливый рык.
– Ну не надо, любимый. Не бойся. Я же тебя всё равно люблю и прощаю за всё. Все хорошо будет, я тебя не брошу.
– Вот никогда этого не понимала. Есть же соответствующие учреждения…
– Он теперь как ребенок. А это ответственность.
– И всё одно муж в доме. Где она нового найдет – и с ребенком, и не молодка уже. Или свою судьбу ей хочешь?
– Мама!..
– А ты голос не поднимай. К дедушке его положим, как раз место есть. – Сухая прохладная ладонь легла Сане на лоб. – Потерпи, Сашенька, потерпи. Скоро домой поедем.
Дарья Бобылёва
2018, Вентспилс
Обмылки
1
В старую коммуналку, что располагалась в бывшем доходном доме, Ярик приезжал уже раз пять, но никогда не заходил дальше порога.
В дверях его неизменно встречала Нина Федоровна – во всех смыслах большая женщина. Она выпускала на лестничный пролет густой аромат лесных ягод, зеленых яблок, ананасов и других фруктов с едва уловимым тонким химическим запахом.
Нина Федоровна занималась мылом. Как было написано у нее на визитке красивым шрифтом: «Индивидуальное, неповторимое, только для Вас». Мыло это Нина Федоровна продавала на заказ, упаковывала в корзинки, украшала разноцветными ленточками, после чего вызывала курьера, то есть Ярика, который должен был развезти покупки по указанным адресам. Судя по всему, торговля шла неплохо. Упаковка такого вот «индивидуального и неповторимого» стоила приличных денег – в последний раз, аккурат под Восьмое марта, Ярик привез сразу двенадцать корзинок в один из офисов бизнес-центра «Москва-Сити.» Прошла неделя – и новый вызов.