Колесо фортуны

Хермлин Стефан

1933

Иоганнес Р. Бехер

1891–1958

Я — НЕМЕЦ

I

Я — немец. Пусть дозволено глупцам Меня лишать гражданства в озлобленье. Я прав своих гражданских не отдам. И если завтра спросят поколенья: «Скажите, кто в немыслимые годы Германию так мучил и давил?» — Тогда решите вы, сыны народа, Кто не был немцем и кто немцем был. Корнями врос я в грунт моей державы Наперекор кипенью непогод. Там среди гор, как символ вечной славы, Высокий дуб над кручею растет. Надежно защищен корою твердой, Ветвями раздирая мрак ночной, Стоит он, несгибаемый и гордый, Самих небес касаясь головой… Я — немец. Пусть дозволено глупцам Меня лишать гражданства в озлобленье. Не встану перед ними на колени И прав своих гражданских не отдам! И знаю — будет лучший день на свете: Народ проснется, к жизни возрожден. Растет наш дуб и, устремясь в столетья, Шумит листвою на ветру времен!

II

Я — немец… Да! В немецкой стороне Родился я и не скорблю об этом. Я — немец. И самой судьбою мне Начертан путь — немецким стать поэтом. С народом я всю боль его делил, Тысячелетний гнет, что так огромен. И не казался, а на деле был Родной народ трудолюбив и скромен. И я гордился участью своей! Растил в народе добрые начала, Вникая сердцем в суть его речей. И речь парода, словно песнь, звучала. Но злобно бушевали вкруг меня Захватчики, дельцы и шарлатаны. Они кричали: «Силою огня Мы,

немцы, покорить должны все страны!» Нет, их за немцев я признать не мог! И я расстался с их гнездом осиным. Тому, кто грабит вдоль чужих дорог, Не буду я вовек согражданином! Я — немец. Но я знаю: немцем быть — Не значит в муки повергать полсвета. От этих немцев мир освободить — Вот в чем я вижу высший долг поэта. Мне ваша боль и ненависть ясна, Вы все, кто стонет под немецким гнетом! И ненависть и скорбь у нас одна. Наш общий гнев — к отмщению зовет он! Запомним преступления врагов, Единый враг у нас сегодня с вами. Пусть с вашим зовом мой сольется зов. Мы вместе плачем общими слезами. Настанет день, когда и мой народ Поднимется, чтоб сбросить власть тиранов. Затем живу, что верю: день придет, Он засияет — поздно или рано. И в этот день, который в каждом сне Нам грезится сквозь мрак и непогоду, Дано святое право будет мне: «Я — немец!» — гордо возвестить народу!

ДЕТСКИЕ БАШМАЧКИ ИЗ ЛЮБЛИНА

Средь всех улик в судебном зале О них ты память сохрани! Так было. Молча судьи встали, Когда вступили в зал они. Шел за свидетелем свидетель, И суд, казалось, услыхал, Как вдалеке запели дети Чуть слышно траурный хорал. Шагали туфельки по залу, Тянулись лентой в коридор. И в строгом зале все молчало, И только пел далекий хор. Так кто ж им указал дорогу, Кто это шествие привел?.. Одни еще ходить не могут И спотыкаются о пол, Другие выползли из строя, Чтоб хоть немного отдохнуть И дальше длинной чередою Сквозь плач детей продолжить путь… Своей походкою поспешной Шли мимо судей башмачки, Так умилительно потешны, Так удивительно легки, Из кожи, бархата и шелка, В нарядных блестках золотых — Подарок дедушки на елку, Сюрприз для маленьких франтих. Одни сверкают сталью пряжек, В помпонах ярких… А иным Был путь далекий слишком тяжек, И злобно дождь хлестал по ним. …Мать и ребенок. Вечер зимний. Витрины светится стекло. «Ах, мама! Туфельки купи мне! В них так удобно, так тепло!» Сказала мать с улыбкой горькой: «Нет денег. Где мы их найдем?» И вот несчастные опорки По залу тащатся с трудом, Чулочек тянут за собою И дальше движутся во тьму… …О, что за шествие такое? И этот смутный хор к чему?.. Они идут. Не убывает Неисчислимый, страшный строй. Я вижу — кукла проплывает, Как в лодке, в туфельке пустой. А вот — совсем другая пара, Когда-то эти башмаки Гоняли мяч по тротуару И мчались наперегонки. Ползет пинетка одиноко — Не может спутницу найти. Ведь снег лежал такой глубокий — Она замерзла на пути. Вот пара стоптанных сандалий Вступает тихо в зал суда. Они промокли и устали, Но все равно пришли сюда. Ботинки, туфельки, сапожки Детей бездомных и больных. Где эти маленькие ножки? Босыми кто оставил их?.. Судья прочтет нам акт печальный, Число погибших назовет. …А хор далекий, погребальный Чуть слышно в сумраке поет. …Бежали немцы на рассвете, Оставив с обувью мешки. Мы видим их. Но где же дети? …И рассказали башмачки. …Везли нас темные вагоны, Свистел во мраке паровоз, Во мгле мелькали перегоны, Так поезд нас во тьму привез. Из разных стран сюда свезли нас, Из многих мест, в короткий срок. И кое-кто пути не вынес, И падал, и ходить не мог. Мать причитала: «Три недели… Судите сами… путь тяжел… Они горячего не ели…» С овчаркой дядя подошел: «О, сколько прибыло народца! Сейчас мы вам поесть дадим. Здесь горевать вам не придется!» Вздымался в небо черный дым. «Для вас-то мы и топим печки. Поди, продрогла детвора? Не бойтесь, милые овечки, У нас тут, в Люблине, жара!» Нас привели к немецкой тете. Мы встали молча перед ней. «Сейчас вы, крошки, отдохнете. Снимите туфельки скорей! Ай-ай, зачем же плакать, дети? Смотрите — скоро над леском Чудесно солнышко засветит, и можно бегать босиком. Ох, будет здесь жара большая… А ну, в считалочки играть! Сейчас я вас пересчитаю: Один. Два. Три. Четыре. Пять… Не надо, крошки, портить глазки, Утрите слезки, соловьи. Я — тетя из немецкой сказки, Я фея, куколки мои. Фу, как не стыдно прятать лица! Вы на колени пали зря. Встать! Нужно петь, а не молиться! Горит над Люблином заря!» Нам песенку она пропела И снова сосчитала нас, А в доме, где заря горела, Нас сосчитали в третий раз. Вели нас, голых, люди в черном… И захлебнулся детский крик… …И в тот же день на пункте сборном Свалили обувь в грузовик. Да. Дело шло здесь как по маслу! Бараки. Вышки. Лагеря. И круглосуточно не гасла В печах германская заря… Когда, восстав из гроба, жертвы Убийц к ответу призовут, Те башмачки в отрядах первых Грозой в Германию войдут. Как шествие бессчетных гномов, Они пройдут во тьме ночей Из края в край, от дома к дому И все ж отыщут палачей! Проникнут в залы и подвалы, Взберутся вверх, на чердаки… Убийц железом жуть сковала: Стоят пред ними башмачки! И в этот час зарей зажжется Свет правды над страной моей… …Хорал печальный раздается. Далекий, смутный плач детей. Лицо убийц открылось людям. Виновных в зверствах суд назвал. И никогда мы не забудем, Как башмачки вступили в зал!

ГДЕ БЫЛА ГЕРМАНИЯ?.

Как много их, кто имя «немец» носит И по-немецки говорит… Но спросят Когда-нибудь: — Скажите, где была Германия в ту черную годину? Пред кем она позорно гнула спину? Свою судьбу в чьи руки отдала? Быть может, там, во мгле, она лежала, Где банда немцев немцев угнетала, Где немцы, немцам затыкая рот, Владыками себя провозглашали, Германию в бесславный бой погнали, Губя свою страну и свой народ? Назвать ли тех «Германией» мы вправе, Кто потянулся к дьявольской отраве, Кто, опьянев от бешенства и зла, Нес гибель на штыке невинным детям И кровью залил мир? И мы ответим: — О нет, по там Германия была! Но в камерах, в тюремных казематах, Где трупы изувеченных, распятых Безмолвно проклинали палачей, Где к отомщенью призывает жалость, — ТАМ новая Германия рождалась, ТАМ билось сердце родины моей! Оно стучало там, за той стеною, Где узник сквозь молчанье ледяное Шагал на плаху, твердый как скала. В немом страданье матерей немецких, В тоске по миру, в тихих песнях детских — О, ТАМ моя Германия была! Ее мы часто видели воочью, Она являлась днем, являлась ночью, Украдкой пробираясь по стране. Она в глубинах сердца вызревала, Жалела нас, и с нами горевала, И нас будила в нашем долгом сне. Пускай еще в плену, пускай в оковах, Она рождалась в наших смутных зовах, И знали мы, что день такой придет: По воле пробужденного народа Восторжествуют правда и свобода И родину получит мой народ. Об этом наши предки к нам взывали, Грядущее звало из дальней дали: «Вы призваны сорвать покровы тьмы!» И, неподвластны ненавистной силе, Германию в себе мы сохранили И ею были, ею стали — МЫ!

МЫ — СТИХИ — ТАИМ В СЕБЕ ЗАГАДКУ

Мы — стихи — таим в себе загадку, Пусть она не каждому видна. Но пришла б поэзия к упадку, Если б тайну не несла она. О, не зря стихи таят загадку!.. Все, что подло, низменно и пресно, Не приемлют строгие стихи. Но порой и счастье бессловесно И стихи молитвенно-тихи. Да, порой и счастье бессловесно… Мы звучим в торжественном хорале, Свет скользящий шлем издалека. И, взвиваясь круто, по спирали, В бесконечность тянется строка, Круто поднимаясь по спирали… Между строк искать разгадку надо, Не спеша прокладывая путь. И разгадка будет как награда, Если ты проникнешь в смысл и в суть. Мыслью вникни — и постигнешь суть! То, что не достигнуто доселе, Завтра ты узнаешь все равно, А не завтра, так через неделю Для тебя откроется окно. Тайну ты раскроешь все равно! Будут все разгаданы загадки. Часто сам ты, прячась, входишь в стих И с самим собой играешь в прятки. Ты, постигнув стих, себя постиг. Часто сам ты, прячась, входишь в стих. Это жизнь тебе откроет тайну, И стихи должны деяньем стать. Так смотри не опоздай случайно Важную загадку разгадать, Тайну жизни вовремя узнать! Вникни смело в суть стихотворенья, И оно, как светоч вековой, Полное высокого горенья, Навсегда подружится с тобой, До конца подружится с тобой, Полное священного горенья!

Эрих Вайнерт

1890–1953

ИМПЕРСКИЙ ПОЭТ

В архив сдан Гёте, не в почете Шиллер, Лауреатства Манны лишены. Зато вчера безвестный Ганс Душилер Достиг невероятной вышины, Назначенный «певцом родной страны». В его стихах грохочет шаг парада. Грамматикой он их не запятнал. Ганс интеллектом сроду не страдал. Как Вессель, он строчит бандитирады. В них — кровь и пламя, в них звенит металл… Не знает Ганс, что значат муки слова — Слова он в книге фюрера найдет. К чему сидеть все ночи напролет? Два пруссаизма вставлены толково — И вот стихотворение готово. Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата, От «государства» получает он.) Гремит строка, взрываясь, как граната, Он ловко достигает результата, Сварив рагу из пушек и знамен. В былые трижды проклятые дни Канальи, что в редакциях сидели, Душилера печатать не хотели И возвращали гению они Его проникновенные изделья. А ну, попробуй откажи теперь, Когда особым фюрерским декретом Имперским он провозглашен поэтом. Его отныне новый мерой мерь! И проникает он в любую дверь. Ведь никому погибнуть неохота — Печатают! Невиданный тираж! И Ганс Душилер входит в дикий раж. Пропахнув запахом мужского пота, Его стихи шагают, как пехота. Там, на Парнасе, прозябает лира. Душилеру властями отдана, Свой прежний тон утратила она. Ах, будь ты первым стихотворцем мира — Что толку в том? Перед тобой — стена. Но Ганс Душилер, тот себе живет, На холм священный взгромоздясь умело. И лира, что когда-то пела, Теперь в руках его ревет. Сидит Душилер, струны рвет. Душилер знает свое дело.

«СВЕРХЧЕЛОВЕК»

Таможенный чиновник, писарь старший, Начальник почты, что доселе мог Распоряжаться разве секретаршей, — Сейчас герой, хозяин, полубог. Но пусть пророк наш новоиспеченный Не мнит, что он владычества достиг, — Он тот же раб, он тот же подчиненный, Который жаждет подчинять других. Он, поднятый к правительственным высям, Достигший положения князей, При всем при том отнюдь не независим И даже рад ничтожности своей. Иной порядок для него немыслим: Ему во всем приказ необходим. Должно толчок его делам и мыслям Давать лицо, стоящее над ним. Он свято верит в силу дисциплины И признает религию, любя Удобнейшего «бога из машины», Чтобы свалить ответственность с себя. Отравлен он мистической отравой, Опутан предрассудками веков И потому страшится мысли здравой, Срывающей с безумия покров. Но лишь рабы его подвластны воле — Свободных он не подчинит людей. Ведь рангом отличаются, не боле, Сверхчеловек и низменный лакей. Одна и та же страсть у них от века: Давить и быть давимым — их закон. С великим рвеньем до сверхчеловека Своим лакейством дослужился он.

ПОПУТЧИК

Итак, это я — господин фон Папен, Чья совесть без пятен и без царапин. А что до того, что было тогда, То я был попутчиком, господа! Попутчиком маленьким, скромным, уютным. В их строй занесло меня ветром попутным. А коль занесло, то я шагал. Но как я при этом изнемогал! Ведь выхода не было иного. Но я не свершил ничего дурного, Чем отличался от всех остальных… За что ж я сижу на скамье среди них?! Лишь фюрер в ином оказался мире, С меня словно сняли пудовые гири: Попутчику надо за кем-то идти, А тут вдруг ни путника, ни пути! В силу изложенной ситуации Прошу о скорейшей реабилитации, Чтоб, доказав свою чистоту, Я на достойном и скромном посту Мог применить свои опыт и знания, Став канцлером новой нацистской Германии.

Луис Фюрнберг

1909–1957

ВСТРЕЧА С РИЛЬКЕ

(Шато де Мюзо-сюр-Сьер)

Знать, что он есть! И что Шато-Мюзо здесь, на земле, а не в надзвездном царстве! Скорее в путь! Спеши узреть его: твоя душа нуждается в лекарстве. Ты — безымянный, ты — не Валери, но он приветлив, что ни говори. И вот уже ты едешь, ты летишь, терзаешься сомненьями в дороге. Тебя снедают страхи и тревоги, ты сам себе с укором говоришь: «Ничтожество! Опомнись! Он ведь бог! Постой, тебя не пустят на порог!» Вокзал… Ты прибыл… Крохотный отель… Грохочет по булыжнику пролетка… Вот башня… Вот чугунная решетка… Еще есть время! Уходи, пока ты не нажал на пуговку звонка! Вдруг настежь дверь — и он перед тобой возник внезапно собственной персоной С платком на голове… Немного сонный… «Откуда вы узнали адрес мой? Прошу войти…» Взволнованный до слез, Ты в дом вступаешь сквозь шпалеры роз О, этот сумрак!.. О, как сжало грудь! О, как скрипят проклятые ботинки! Тяжелый шкаф. Высоких стульев спинки. Лавандой пахнет в комнатах чуть-чуть. Простая печь… Кушетка… Чашка чаю… «Мой старый замок. Здесь я выжидаю…» И кресло… И хрипящие часы… И голос, как пропущенный сквозь вату. Глаза, что для лица великоваты… Обвислые калмыцкие усы… Рука-перчатка подбородок трет, и что-то тихо произносит рот. Понять бы только! Увезти с собой хотя б словцо! Ты слишком глуп и молод! Так утоли ж, уйми рассудка голод! О, как ты щедро награжден судьбой, как счастлив ты! Ты в доме у него, и, кроме вас двоих, здесь — никого. А голос говорит уж час подряд. Ты в упоенье от его находок. Глаза, рука-перчатка, подбородок с ним вместе говорят и говорят. И вдруг он замечает мимоходом: «Вы что ж, поэт? Гм… Вы из Праги родом?» Читать ему стихи?! Я обомлел. Дойти ли до безумия такого? Но дальний голос продолжает снова: «Вы извините… Слишком много дел скопилось вдруг… Сейчас я очень занят. И кто в почтовый ящик мой заглянет, тот изумится: кипы телеграмм и рукописей тщетно ждут ответа. Два добрых года бы ушли на это, когда бы стал читать, признаюсь вам. К тому ж я болен… Так что не взыщите… Но вы мне обязательно пишите… Надеюсь разгрузиться к рождеству… Да что вы, что вы! Извиненья бросьте… Напротив, мне приятно видеть гостя — ведь я почти отшельником живу… Как ваше имя?.. Вот клочок бумаги… Счастливый путь до милой, старой Праги!..» До милой Праги!.. Боже, дай мне сил сквозь роз благоухание пробиться. С паломничеством детским распроститься, Что я так торопливо совершил… …И мимо роз, сквозь строй благоуханный, уходит к безымянным Безымянный…

Куба

1914–1967

ПОЙ НА ВЕТРУ!

Пой на ветру чисто и звонко: да оградит в колыбели ребенка наша единая воля к добру! Зло осуди! Новое строя, свежой, как жизнь, родниковой струею мир, раскаленный от войн, остуди! Цвесть? Вымирать? Рваться ли к высям? Знайте: во всем от себя мы зависим, все нам сегодня самим выбирать! Мрак или свет? Хлеб или камень? Затхлость ума или разума пламень?.. В каждом поступке таится ответ. Слышишь во мраке вопль Нагасаки, вопль Хиросимы, невыносимый? — Мы — пепелища, наши жилища сделались пищей всесветного зла. О, как позорно, если повторно гибель над миром раскинет крыла! Благодаренье ясности зренья!.. Ночью ли поздней иль поутру славь неослепший разум окрепший, силу и молодость!.. Пой на ветру!