Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Шрифт:
Автор-«семидесятник» не воспринимал себя ни «частным лицом», ни государственным подданным. Он чувствовал себя «гражданином культуры без границ». Владимир Лапенков текстом «Раман» и Владимир Губин повестью «Илларион и Карлик» демонстрировали эту свободу внутри литературы, нарушая правила единства стиля, жанра, идентичности героев. Эти произведения сейчас представляются прологом петербургского постмодернизма. «Семидесятники» вернули Петербургу ауру мистического города. Если «шестидесятники» противопоставили языку партийных мифов язык конкретной предметности, то «семидесятники», напротив, занялись его дематериализацией, прокладывая дорогу прозе «условного реализма» — индивидуальному мифотворчеству.
«Вторая
К началу 1980-х годов в нашем городе независимые литераторы вместе с неофициальными художниками, рок- и джазовыми музыкантами, философами, переводчиками образовали автономную культурную среду. С помощью простых технических средств — машинопись, фотокопии, магнитофонные записи — они тиражировали свои произведения, устраивали выставки и концерты, в дискуссиях полуподпольных семинаров выходили на философский и социально-политический уровни осмысления исторической ситуации и, наконец, учредили собственные институции. Такими институциями стали «толстые» самиздатские журналы («37», «Часы», «Обводный канал» и др.), литературная Премия Андрея Белого, нелегальные конференции культурного движения и, наконец, Клуб-81 (1981–1988) с его многочисленными секциями. В середине 80-х годов литераторы, входившие в это объединение, выпускали восемь машинописных журналов, включая сатирический, детский и журнал новых переводов.
В конце 1970-х-начале 1980-х стало заявлять о себе новое литературное поколение — «восьмидесятники». Но прежде чем описывать возникшую в связи с этим ситуацию, посмотрим, какими вещами в эти годы пополнили неподцензурную литературу петербургские прозаики старших поколений. Подчеркнем, их произведения, критичные по духу, упреждали поток разоблачительной публицистики конца 1980-х — были написаны и напечатаны в сам- и тамиздате до Горбачева, до перестройки. Повесть Нины Катерли «Треугольник Барсукова» написана в 1980-м, Бориса Дышленко «Что говорит профессор» — в 1985-м, «Сокращение» Игоря Адамацкого — в 1986-м.
Игорь Адамацкий. Творческая биография И. Адамацкого совпала с формированием первого послесталинского литературного поколения. Учился в Библиотечном институте, читал тех же авторов, которых читали его сверстники — Хемингуэя, Ремарка, из русских — раннего Маяковского, Хлебникова, Крученых, Александра Грина, бурно реагировал на венгерские события, на выставку живописи Пикассо в Эрмитаже, посещал литературное объединение института. О том времени писал: «Складывались не только литературные интересы, складывались характеры… которые со временем должны были понести груз поступков».
Поступки: участвовал в выпуске самиздатского журнала «Ересь». Первая официальная публикация не где-нибудь — в органе горкома партии «Вечерний Ленинград»: газета поместила разгромную статью о «Ереси» под названием «Смертяшкины» с цитированием стихов Адамацкого; вошел в студенческую подпольную организацию Револьта Пименова, главная задача которой состояла в гражданско-политическом просвещении соотечественников. Допросы, судебный процесс, изгнание из комсомола и института. По сходному поводу отчислен из аспирантуры ИРЛИ в 1971 году.
Творческая активность Адамацкого стала особенно высокой в конце 1970-х — и в 1980-е годы, когда он сблизился с редколлегией журнала «Часы», принял участие в организации первого независимого литературного объединения в СССР Клуба-81 (в течение нескольких лет избирался его председателем). В эти годы им написано несколько повестей, рассказов, книга притч.
Дом, в котором живет главный герой повести «Сокращение», — красноречивая метафора переживаемой эпохи. Дом крепился, «как предрассудок, озлобленно-равнодушный к переменам, стоял насмерть, как форпост косности, основательно и надолго, как тюрьма». Дом подлежит сносу, но власть занята «неотложными юбилеями». Как авторы многих других произведений, представленных в сборнике, Адамацкий вводит в повесть фантастические и полуфантастические элементы, которые в основном связаны с обозначением ИНСТАНЦИЙ государственной власти. Вставки в текст хроникальных сообщений о пожарах, наводнениях и других бедствиях, с многоточиями, предлагающих читателю самому их заполнить, — яркая аранжировка происходящего.
Борис Тимофеевич — советский Акакий Акакиевич. Он служит в одной из бесчисленных контор. Его ангел-хранитель «обречен на бездеятельность», ибо настоящего советского человека можно без колебаний занести в святцы: послушен, терпелив, привык обходиться немногим. Увольнение с работы преданного делу служаки — абсурд, но абсурд в неофициальной литературе больше, чем тема. Это свойство самой советской действительности. Возникает вопрос: как жить в стране абсурда?
Если по правилам конформизма, — тогда это проблема маски и искусства ее носить. Если отстаивать право быть личностью, тогда проблема оборачивается поиском своей позиции, сопротивлением всеобщей обезличенности, интересом к философии персонализма и в итоге присоединением к той среде, в которой думают так же, как ты, а заповедь «не высовывайся!» становится признаком социального идиотизма. Герой повести услышал призыв к защите личного достоинства от гардеробщика. От кого еще его можно было услышать, как не от лифтеров, кочегаров, сторожей с высшим образованием! Или от двух лауреатов Нобелевской премии, но один из них выдворен из страны, а другой сослан в город Горький. (Заметим, академик Андрей Сахаров присутствует и в повести «Шмон» В. Кривулина, и в повести «Что говорит профессор» Б. Дышленко).
Герой «Сокращения» балансирует между отвагой протеста, надеждами на перемены — и чувством своего бессилия, невозможностью вырваться из царства абсурда. Однако восприятие окружающего мира не лишено единства — герметизма иронии, которая спасает сознание от шизофренического паралича и является опознавательным знаком всей неофициальной литературы. Ироническим было отношение к любому партийно-государственному (официозному) тексту: ирония предупреждала — перед нами вранье, но также и к тексту собственному как к одному из видов авторского аутодафе: власть карала своевольное творчество. Ирония восходила к противоречию между человеческой личностью и системой — к невозможности устранить как систему, так и личность и к абсурду одновременного существования партийного мифа и реальной действительности. Можно сказать, что ирония — это единственное состояние ума человека, позволяющее в эпоху тоталитаризма реалистично воспринимать действительность.
У Адамацкого Империя — уже пережиток. Дом, переставший быть жилым, рушится. Воздух повести пронизан таинственной и неотвратимой стихией перемен. Симптоматичен конец повести: от террора службы государственной безопасности героя спасает искусство, он уходит в виртуальный мир картины, созданной вольным художником.
Евгений Звягин. Воспоминания и статьи, посвященные петербургской независимой культуре, часто ограничиваются рассказами и пересказами полулегендарных-полуанекдотических эпизодов из ее истории. Стороннему наблюдателю может показаться, что жизнь «неофициала» — это праздничная беззаботная феерия: свободная талантливая братия проводит время в веселых компаниях в гостеприимных домах и кафе. В действительности же все крайности безбытного существования: ранние болезни и короткие жизни, душевные срывы, психиатрические больницы и массовая эмиграция — именно из этой среды. Парадокс имеет объяснение.