Колобок по имени Фаянсов
Шрифт:
— Да что вы, товарищ капитан, я никуда не собираюсь и жаловаться не люблю, — заверил его Фаянсов.
— Ну тогда я ваше околодело доведу до конца, — обещал, а вернее, пригрозил капитан Рындин.
В мастерской его ждала Эвридика, сидела за его столом и, подпирая ладонями голову, смотрела в окно. Он остановился возле стола, подождал, она додумала какую-то думу и только после этого медленно и торжественно повернулась к нему. Он невольно взглянул на её пухлые, густо накрашенные губы и подумал: «Да, наверно, у него была её помада».
— Кроме нас с тобой, у
— Он преувеличивал. Болтали иногда, а так у нас было мало общего, — возразил Пётр Николаевич.
— Может, и не совсем друг, — легко согласилась Эвридика. — Но он сказал, будто ты для него не такой, как все. Фаянсов! Мы должны ему устроить поминки! Если не я и ты, то кто?
— Ты — помреж, стало быть организатор, а я-то что смогу сделать? — Фаянсов беспомощно развёл руками.
— Я уже всё рассчитала. — Перед ней и вправду лежал лист бумаги, испещрённый какими-то расчётами и схемами. — Стол накроем у меня. Готовкой, продуктами, естественно, я займусь сама. Твоя задача: водка и вино. Сейчас тебя субсидирую бабками.
Оказалось, она и это учла, принесла кошелёк с деньгами. Но он-то помнил, как Эвридика в буфете или столовой бережливо извлекала из этого тощего, некогда обшитого бисером кошелёчка свои затёртые рубли, и отказался: он сам богат, как тюменский нефтяной шейх.
Фаянсов давненько выпал из мира, где пьют, закусывают и потом, напившись, лобызают друг друга и ведут хмельные беседы. И потому не разбирался в названиях водок и вин, а их была тьма. Но ему помог сосед Валька Скопцов.
— Николаич, ты ли это? Ну, значит, скоро будет всемирный потоп! — услышал Фаянсов, растерянно озирая в ближайшем к дому супермаркете полки, заставленные бутылками алкоголя. От разнообразия этикеток рябило в глазах.
Пётр Николаевич поспешно объяснил, что его сюда привело, и пожаловался на сложность задачи.
— Расслабься! Сейчас подберём. Будет и дешевле и что надо по вкусу, — широко пообещал Валька. — Хотя выпивка невкусной не бывает! Но тебе этого не понять.
— Вы ошибаетесь! В молодости, на первом курсе… — запротестовал было Фаянсов.
Но Валька его перебил:
— Ты ещё вспомни, как пил мамино молоко! Стой здесь!
Он ненадолго куда-то исчез и вернулся с тележкой, нагрузил её бутылками, выбирая их по критериям, тайным для Петра Николаевича.
— А они не палёные? — осторожно спросил Фаянсов, стараясь не обидеть Скопцова.
Однако врачи и журналисты столько талдычили об этой заразе, о едва ли ни массовых отравлениях палёной водкой, кончавшихся летальным исходом, и он не мог не спросить, хотя сам употреблять не собирался.
— Не боись! Выбирал, как для себя, — заверил сосед.
В морге Льву Кузьмичу пришлось задержаться на три лишних дня. Ждали его бывшую жену и сына, но те не приехали, даже не откликнулись на телеграмму. К тому же студию охватила трудовая горячка, шли передача за передачей и одна сложней другой, поэтому было решено церемонию провести в воскресенье.
Хоронили Карасёва на новом, ещё голом кладбище, пока более похожем на пустырь, — ни деревца, ни единого даже хилого кустика.
«Достойное хранилище для нелюбимого тела. Лев Кузьмич был бы доволен», — еретически подумал Фаянсов, глядя на то, как молодёжь деловито выгружает из катафалка-автобуса гроб с покойным. Ему было жаль Карасёва, но он почему-то не испытывал положенной в подобных случаях скорби. Может потому, что Лев Кузьмич ушёл из жизни счастливым.
В куцей толпе провожавших собрались одни студийцы. Единственным посторонним был участковый Рындин, на этот раз переодетый в штатский костюм. В цивильном платье капитан уже не казался таким подтянутым и устремлённым к цели. Совершенно штатским стало и его лицо. Резкие черты слегка размылись, превратясь в курносый нос и припухшие губы, а брови отошли от переносья и взлетели этакими запятыми вверх, и потому Фаянсов не сразу узнал своего личного комиссара Мегрэ. Видимо, тот явился, полагая, будто похороны таят некий ключ к связям Фаянсова с покойным, и теперь выискивал эту незримую нить.
Капитан старался не мозолить глаза, держался за спинами провожавших, но его клетчатый пиджак, жёлтая сорочка и багровый галстук притягивали глаз, словно магнитом. Фаянсов так себя и спросил: а это, мол, что ещё за клоун?
Обнаружив, что его засветили, Рындин подошёл к Фаянсову и пояснил:
— Понимаю, для оперативной работы нужен костюм попроще. Этот у меня выходной, а других не имею.
На лацкане его пиджака серебрился значок мастера спорта.
— Не пугайтесь, — усмехнулся Рындин, перехватив его взгляд, — он по городкам. Было дело. А как, спросим, вы? Не передумали? Или намерены жаловаться?
— Я же вам говорил: я никогда не жалуюсь. Не люблю, — напомнил Фаянсов.
— Напрасно. Иногда следует жаловаться, — назидательно возразил Рындин.
— А я не люблю, — повторил Фаянсов. — Хотя за это меня колотили в детстве.
— Это кто ж занимался рукоприкладством? — спросил капитан, точно собирался протоколировать.
— Скопцов Валька, мой одноклассник. С чем-то попался и решил, будто наябедничал я, отмутузил, а потом оказалось, что донёс его дружок. Ну, он и вознамерился доказать, что бил не зря, мол, всё равно донесу. И снова намял бока. Но я молчал. Он так и мутузил, упорный парнишка, пока не остался на второй год.
— Вы тоже упрямы. Однако я уважаю сильного противника, — закончил Рындин фразой, явно заимствованной из дешёвой литературы. И только что не протянул при этом картинно для рукопожатия ладонь.
Гроб к этому времени поставили возле вырытой ямы. Кладбище только что открылось, и Карасёв как бы оказался первым и тайным действующим лицом в этой премьере, её невольным героем.
Фаянсов подумал: наверно, появись сейчас у Льва Кузьмича такая возможность, он бы привёл к своему гробу представителя местной администрации, и тот бы вручил ему, Карасёву, памятный приз, как первопроходцу этого городского погоста.