Колодезь
Шрифт:
«Не отпустит!» — пала безысходная мысль.
Семён сполз с лавки, стукнулся лбом о свежевымытые плахи пола:
— Батюшка, милостивец! Христом-богом прошу: не держи! Душа по дому плачет. Семья у меня под Тулой осталась. Дозволь родителев посмотреть, с братом повидаться. Жена тоже… Пожалуй, государь, заставь бога молить, отпусти!…
Дед Богдан вскочил, захлопотал вокруг Семёна:
— Да кто ж тебя держит, чудной человек? Я так попросил, спроста, а коли не лежит сердце, я неволить не стану. Хоть завтра с утра иди.
Семён бесперечь кланялся, словно китайский болванчик, какого довелось видеть в Кашгаре. Слов не было.
Дед Богдан,
— А сегодня-то поможешь мне воду таскать, ежели придётся?
Семён с готовностью вскочил:
— Конечно, сделаю! Ты только объясни как — я всю Сухону перетаскаю!
— Ишь, как распалился! — усмехнулся дед. — Сухону побереги, жалко, чать. А как я это делаю — самому дивно. Иду — и вот уже там. Потом обратно поворачиваю — и уже тут. Дело неведомое, дорогу нахожу, словно собака носом. Иду к людям: глядь — вокруг степь. Иду домой — а дом уже рядом. Божий промысел, должно полагать. Всемогущему не трудно.
— А не страшно? — оторопело спросил Семён.
— Вот и я о том, — улыбка потонула в клочковатой стариковской бороде, — мне-то, старому, в привычку, а свежему человеку, поди, боязно. А мы с тобой вот как сделаем: ты будешь ворот крутить, а я с вёдрами похожу. Так ладно будет? — Ладно…
— Вот ближе к вечеру и сходим, раньше не надо, дело молитвенное, не суетное. А завтра с утречка пойдёшь в свою Тулу.
Когда солнце начало клониться к еловым вершинам, дед Богдан взял вёдра и пошёл на гору к колодцу. Семён был готов задолго до того. Помылся у ручья, расчесал гребешком волосы, старательно помолился перед образами. Потом бездельно сидел, томился, как невеста перед венцом. Оно и понятно: дело небывалое. Так просто идти негодно, и как готовиться — неясно. Словом, мука мученическая, будто казни ждёшь. А дед Богдан до последнего рукодельничал, лапоть подковыривал да мурлыкал под нос песню: «А в ту пору Рязань слободой слыла…» Ему-то что — не привыкать. Хотя, кажись, и он волнуется: зачем иначе с лаптем возиться? По его доходам можно и, козловые сапожки таскать. Впрочем, чужая душа — потёмки. Может, просто жалко деду денег на сапоги, жадность придушила. А кто осудит? Дед, по всему видать, жизнь в скудости провёл, вот и бережёт среди богатства старые лапотки. Кто нового не видал, тот и ношеному рад. А ещё, может статься, что в тех лаптях вся сила, без них не пройти по волшебной дорожке. Не тебе знать, Сёмка, помалкивай, жди знака. А как кивнёт дед — вставай и иди, куда хозяин велит.
К колодцу Семён подходил затая дыхание и с молитвой на дрожащих губах. Думал ли, что так-то страшно по воду ходить?
Ни бадью, ни цепь дед Богдан не прятал, оставались при колодце. И когда Семён ухватился за ручку ворота, всякая боязнь пропала, тем паче что на этот раз лесная даль никуда не делась, Семён по-прежнему видел себя на холме. Оставалась работа, а это вещь знакомая. Семён духом выдернул первую бадью, наполнил вёдра. Старик подхватил их и разом, едва шагнув, скрылся. И через минуту явился снова — Семён едва успел вторую бадью вытащить.
— Будет дело, — произнёс он. — Там народу сотни две, и все на коленках. Видать, не только вас метель песчаная задела. Одному мне и не справиться бы. Крути веселей!
Семён ухватился за ворот.
Казалось бы, много ли делов — бадейку воды вытащить? А ежели дюжину? А две? Да ещё если время торопит и дед Богдан поспешает, словно мальчишка, подгоняя помощника: «Живей, засоня!» Тут бояться некогда, успевай поворачиваться. Только станет бадья на
— Притомился?… — Дед Богдан сотворился из воздуха, горячая сухость подула ему вслед, напомнив о далёких пустынях.
— Не-е! В самый раз!
Новые монетки звякнули в общую кучу.
— А то давай ты с вёдрами сходи, а я покручу покамест.
— Я лучше тут…
— Давай, давай, не увиливай! Взялся, так всю науку должен превзойти. Назвался груздем — полезай в кузовок.
Семён покорно нагнулся за вёдрами, слабея ногами, сделал шаг, другой… Ничто вокруг не менялось. Приминалась под ногами трава, синел вдали лес, остывающий воздух сладко пахнул клеверами — всё было здешнее, ничто не напоминало о чужедальних местах.
— Не вышло, — огорчённо произнёс дед Богдан. — А я надеялся, раз ты сам оттуда, то сможешь помощником стать. У меня-то уже сила не берёт…
— Я крутить буду! — виновато произнёс Семён. — Сколько надо, столько и буду.
— Кру-ути!… — Дед подхватил вёдра и исчез.
Семён, обрадованный, что не пришлось вновь ввязываться в колдовство, с готовностью ухватился за ворот, и лишь потом понял, что неловко посулил старику остаться при нём и вечно тягать из колодца воду.
Страшна судьба Аль-Биркера: быть в рабах у собственной судьбы потяжелее, чем таскать ошейник. А слово не воробей, и никто за язык не тянул.
Семён не помнил, как и сколько воды вытащил он из тёмной глуби колодца. В душе было черней и бездонней.
А потом дед Богдан глянул на небо, произнёс: «Кажись, всё на сегодня…» — и кинул в кучу две последние монетки.
«Рублёв пять будет, не меньше», — отвлечённо подумал Семён.
Туда шёл как на праздник, обратно — как с похорон.
Повечеряли на сей раз без скоромного. Семён отварил пойманного дедом леща и прямо в ушицу всыпал ячной крупы. Каша получилась наваристая и по постному времени — безгрешная. За едой дед Богдан принялся рассказывать о своём бытье; верно, и в самом деле невмоготу ему было жить молчальником.
— Такое случается порой: встречу целую орду — и что дальше? Куда я им со своими ушатами? Но всё одно — благодарят, деньги кладут. Слов не понять, но видно, что благодарят. А за что благодарить-то? Бадейкой воды народ не напоишь, это один Христос умел. Пойдёшь снова к колодезю, два-три раза воды добудешь, а там и вход закроется. Вот сегодня мы славно сотворили: жаль, завтра тебе уходить.
Семён чуть кашей не поперхнулся от радости: не поневолил старец на слове, отпускает добром. Видно, и впрямь — святой человек перед господом.
Перед сном Семён стал на молитву. Икон святых давно не видал, так оно и в охотку. Дед Богдан помешкал чуток и тоже колена преклонил: неловко иначе-то. Семён бросил на старика косой взгляд, поспешно отвернулся, но не выдержал и снова скосил глаза.
Дед Богдан крестился тремя перстами!
Не так и велик грех: в болгарах, в греках, кой-где в Малороссии народ так же крестится и остаётся в православной вере. Но дед-то Богдан — русский! Ему прилично двоеперстное знамение!
Семён уже и не молился сам, а зорко прислушивался к старикову молитвословшо. И «Верую» дед читает не так: «…иже от Отца рождённого прежде всех век…» Каких «век»? «…и вочеловечшася…» Может, старик просто памятью не твёрд, слова путает? Ох, сомнительно! Что человеку ещё помнить, как не «Верую»? И имя божье по-сербски провизгивает: Иисус…