Колокол
Шрифт:
Майкл знал, что делает. Знал, что играет с огнем. Хоть ему и казалось, что он сумеет устоять. Внешне все выглядело так невинно, что опасности, казалось, никакой и нет. Ну, протянется это до середины семестра. Ну, до конца. А в следующем семестре расписание переменится, и Майкла могут перевести в другую комнату. Каждая встреча была чем-то вроде прощания, да и вообще ничего не происходило. Мальчик заглядывал ненадолго, они говорили о школьных делах, обсуждали его учебу. Он прилежно прочитывал книги, которые давал ему Майкл, и это явно шло ему на пользу. Подолгу он никогда не засиживался.
Как-то вечером, когда к нему пришел Ник, Майкл не стал зажигать света, в комнате сгустились сумерки, стало темнеть. Они разговаривали, пока меркнул свет, и не заметили, как начали говорить в темноте. И так было хорошо, что Майкл не смел протянуть руки к лампе. Он сидел в низком кресле, мальчик разлегся на полу у его ног. Ник, задержавшись позже обычного, потянулся, зевнул и заметил, что пора бы ему и уходить. Он сел, высказал несколько соображений о споре, который велся у них в классе. И пока говорил все это, положил руку Майклу на колено. Майкл не шелохнулся. Он ответил на вопрос, Ник отвел руку, поднялся и вскоре ушел.
После ухода Ника Майкл еще долго сидел в темноте. В этот момент он уже точно знал, что пропал: прикосновение руки Ника доставило ему радость столь сильную и, как ему бы хотелось сказать, столь чистую, не будь это слово здесь так неуместно. Переживание это было таким острым, что, вспоминая о нем даже много лет спустя, он не мог сдержать дрожи и вновь, несмотря ни на что, ощущал то беспредельное наслаждение. А тогда, закрыв глаза и безвольно обмякнув, он лишь понимал, что не в силах устоять перед столь сильным соблазном. Что ему делать, во что все это выльется — об этом он не задумывался. Пелена чувств, которую он и не тщился рассеять, заволакивала от его сознания рубеж, который он переходил — ибо для себя он уже решил, что перешел его, дозволив Нику эту вольность, не одернув его, не спихнув с колена его руки. Он знал, что пропал, и, делая это заключение, знал, что пропал-то уже давно. Из одной крайности он впадал в другую — как обычно делают те, кто уступают соблазну, — и мгновенно из стадии, когда бороться слишком рано, перешел в ту, когда бороться уже слишком поздно.
Ник пришел на следующий день. Оба они до той поры предавались мечтаниям. Они зашли слишком далеко. Майкл не поднялся с кресла. Ник стал перед ним на колени. Они твердо, без улыбки, смотрели друг другу в глаза. Затем Ник протянул к нему руки. Майкл порывисто схватил их, на мгновение притянув к себе мальчика. Дрожи он скрыть не мог.
Прикованные к Майклу глаза бледного, торжественно настроенного Ника лучились желанием умолять и властвовать. Майкл понял его и откинулся назад. Ощущение было такое, будто прошло много времени. Ник расслабленно лежал на полу, на лице его блуждала бесконтрольная улыбка. Маска исчезла, сгорев в пламени сильного порыва. Майкл тоже улыбался, дивясь умиротворенности как некоему великому достижению. Они заговорили.
Разговор влюбленных, только что объяснившихся в любви, — один из сладостнейших восторгов жизни. Каждый стремится превзойти другого в покорности, в восхищении тем, что так дорог другому. Минувшее перебирается в памяти от самых первых знаков внимания, и каждый спешит доказать, что все его существо проникнуто благоговейным трепетом от первого же прикосновения. Так говорили и Майкл с Ником, и Майкл не уставал восхищаться и деликатностью мальчика, который умудрялся брать инициативу и в то же время извлекать из своего положения ученика Майкла всю прелесть, которой были проникнуты в этой изменившейся ситуации их отношения. Они говорили о своих стремлениях и разочарованиях, о семье и детстве. Ник рассказал о сестре-близнеце, которую, как он клялся, любил с байронической страстью. Майкл рассказывал, о родителях, которых давно не было в живых, об угрюмом отце, умной элегантной матери, о жизни в Кембридже и — с откровенностью и беспокойными угрызениями совести, что впоследствии удивляло его, — о своей заветной мечте стать — в отдаленном будущем, как теперь он выразился, — священником.
Спустя неделю казалось, что страсть их вечна; ничего еще не произошло, они лишь держались за руки и обменивались робкими ласками. Для Майкла это была пора полного и бездумного счастья. Его странным образом успокаивало сознание того, что семестр близится к концу. Такое очарование не может длиться долго, и он даже не помышлял о том, чтобы как-то прервать его, жил одним лишь мигом восторга. Он и хотел бы уложить Ника к себе в постель, но не мог — мешали отчасти угрызения совести, а отчасти понимание того, что сейчас отношения их предельно совершенны и предвкушение того, что ожидает их впереди, — часть этого совершенства. Майкл в ту пору неохотно и редко задумывался над тем, что делает. Он перестал ходить к причастию. Он испытывал, как это ни странно, не столько чувство вины, сколько твердую решимость быть рядом с любимым человеком и быть рядом с ним перед Богом, соглашаясь на любую цену, какой бы та ни была, лишь бы искупала его любовь. Об отречении, отказе от нее не могло быть и речи.
Мало-помалу он начал размышлять над тем, что прежде лишь чувствовал, — вера его и страсть имеют один источник, а стало быть, вера его замарана скверной порока. Но теперь ему казалось возможным поменять местами причину и следствие: почему бы страстям его не очиститься от скверны благодаря вере? Он не мог смириться с тем, что в той безграничной любви, которую он питал к Нику, есть некое изначальное зло — любовь эта была столь сильной, столь всеобъемлющей и исходила из таких сокровенных глубин, что казалась средоточием добра и света. В воображении Майкла мелькали смутные виденья: он становится духовным наставником мальчика, страсть его постепенно перерастает в возвышенную, менее эгоистичную привязанность. Он будет наблюдать за возмужанием Ника, будет ему опорой во всяком начинании и проявит никогда дотоле не виданное самоотречение, которое станет высшим проявлением любви. Любовь его к Нику перерастет в отеческую, и уже сейчас с тактом и изобретательностью, исключавшими из их отношений малейший намек на грубость, мальчик справлялся с обеими ролями. Поразмыслив немного, Майкл почувствовал некоторое облегчение, будто эти дерзкие мысли каким-то образом давали надежду на воскрешение невинности. Он потихоньку, очень осторожно, вернулся к помыслам о священстве. В конце концов, не так уж это невозможно. Все может обернуться к лучшему. Он непрестанно молился все это время и ощущал, что при всей противоречивости его состояния вера в нем крепнет. Он испытывал никогда дотоле не ведомое, полное счастье.
Чем окончилась бы эта идиллия, будь она вверена в руки Майкла, узнать ему было не дано. Бразды оказались неожиданно вырваны из его рук. За три недели любовь их с Ником выросла с удивительной быстротой, будто дерево в сказке, и ему казалось, что открытий, к которым в обычной любви идут целые годы, им хватает на несколько дней. Может, это-то их и сгубило. Кто скажет… Майкл чувствовал, будто знает Ника всю свою жизнь. Вероятно, и Ник испытывал то же самое и утомился, как за полувековое знакомство. Или, быть может, слишком неистовая любовь Майкла каким-то образом досаждала ему. Или была и какая-то иная, сокрытая причина, более похвальная для мальчика. Поговорить об этом им было не суждено.
К концу семестра в школу приехал проповедник. Это был нонконформист, принимавший участие в кампании по воскрешению религии, которую вели все церкви; перед мальчиками уже выступали приверженцы других религиозных течений. Проповедник был эмоциональным, блестящим оратором. Майкл отсидел два его выступления, не вникая в их суть, и думал об объятиях Ника. У Ника же, по-видимому, настрой был иным. На следующий день в назначенный час он не появился у Майкла. Вместо этого он отправился к директору школы и все ему рассказал.
Не дождавшись Ника, Майкл забеспокоился. Ждал он долго, потом оставил записку и отправился на поиски. К той поре от ужаса, нараставшего в его душе, он впал в ярость. Он все еще искал мальчика, когда его срочно вызвали к директору. С Ником он tete-a-tete больше не виделся. Откровенное предательство того, что для него было свято, так потрясло его, что лишь гораздо позднее Майкл удосужился подумать, каким крахом оно для него обернется. Потом, перебирая в памяти сказанное директором, он понял, что Ник в превратном свете представил все, что случилось. Мальчик ухитрился изложить все так, будто дело зашло куда дальше, нежели на самом деле, и якобы намекнул, что поневоле был втянут Майклом в действия, сути которых не понимал, но которым тем не менее всей душой противился. Со слов Ника у директора создалось впечатление, что речь идет о гнусном совращении, да и только.