Колумбы российских древностей
Шрифт:
Более определенно Калайдович высказался о времени создания памятника. Аналогию изображения архангела Михаила он находит на шишаке великого князя Федора Ярославича, на печатях новгородских и тверских грамот конца XIII — начала XIV в. Другую особенность исследователь увидел в «призывании на помощь имени божия или его угодников», также встречавшееся в древнейших памятниках. Наконец, в качестве важного датирующего признака Калайдович указывал на эпиграфические особенности славянских надписей змеевика: «Славянские буквы, изображенные на золотой гривне, по древнейшему своему начертанию и сравнению с другими могут принадлежать к XI или XII веку». Он отдал явное предпочтение палеографическому анализу памятника перед историческим, хотя тогда уже получило распространение мнение, что присутствие на гривне имени Василия могло быть связано с христианским именем Владимира Мономаха. Теперь считается доказанным, что амулеты типа черниговского относятся к XI–XII вв., а находка Черниговской гривны в местах, где
111
Подготовленное к изданию исследование Калайдовича см.: ГБЛ, ф. 328, д. 98, 99, 100.
Таким образом, основные выводы ученого о Черниговской гривне оказались слишком неопределенными и осторожными. Может быть, именно поэтому и сам Калайдович, чувствуя их недоказанность, отказался от издания своего исследования, хотя по указанию Румянцева был произведен уже расчет денежных средств на печатание. И все же попытка рассмотрения Черниговской гривны в комплексе с другими источниками показывает, как постепенно сотрудники Румянцева нащупывали способы научного анализа вещественных памятников, критически относясь к своим заключениям.
«История народа тесно связана с историей языка», — заявили в 1823 г. молодые ученые М. П. Погодин и А. М. Кубарев, предлагая ОИДР издать свой перевод исследования Й. Добровского о славянской грамматике. К началу XIX в. исследователей все больше и больше занимали языковедческие проблемы. Данные языка становились важным доказательством разнообразных исторических построений. На их основе предпринимались попытки определения взаимосвязи исторической жизни и культуры народов, решались вопросы их древнейшей дописьменной истории. Сравнительное изучение языков, поиски в них общих черт, элементов давали богатую пищу и для политических ассоциаций: Российская империя не должна была выглядеть искусственным созданием, в языке искали подтверждения исторических связей русского народа с недавно присоединенными народами Польши, Грузии, Финляндии и других стран. Не случайно Шегрен в отчете об экспедиции к финно-угорским племенам подчеркивал, что собранный им языковый материал в Карелии яснее любых исторических памятников неопровержимо указывает на «обладание россиян» Карелией в древности [112] .
112
Северная пчела, 1825, № 21; Русский инвалид, 1825, № 56.
В начале XIX в. исследователями не раз ставился вопрос о создании языкового атласа, который бы указывал области распространения языков и наречий народов, вошедших в состав Российской империи. Он должен был являться своеобразным наглядным пособием при изучении их исторических взаимосвязей. О картах с «лингвистическими полосами», на которые можно было бы разделить всю территорию Российской империи, с воодушевлением писали Лобойко и Кеппен, сбору материала для них посвящали свое время и другие сотрудники Румянцева.
В наиболее концентрированном виде эти замыслы отразились в попытках кружка организовать изучение польского, белорусского, литовского, финского и грузинского языков. Еще в 1812 г. Калайдович начал сбор белорусских слов, позже этим же занялся Григорович. В 1823 г. по поручению Румянцева изучением литовского языка занялся Лобойко, а два года спустя граф обратился к евангелическому пастору в Гданьске X. К. Мронговиусу с предложением начать на его средства исследования оригинального кашубского наречия, которое Мронговиус ошибочно считал более близким к русскому, чем польскому языку.
Сбор языкового материала входил и в число задач экспедиции Шегрена и Берха. В 1823 г. для сочинения о литовском языке и народе по желанию Румянцева собирали материалы во время своего путешествия по Литве Лобойко и Лелевель. Их разыскания даже вышли за рамки изучения языка. Они составили анкету, содержавшую широкий круг вопросов не только о языке, но и по этнографии, истории и топографии Литвы, Белоруссии и Польши. Анкета была разослана в Митавской, Виленской и Гродненской губерниях. Результаты этого анкетирования Лобойко предполагал послать Румянцеву и Доленге-Ходаковскому [113] .
113
Каупуж А.Указ. соч., с. 50–51.
По замыслу Румянцева весь собранный в результате таких обследований языковый материал мог оказаться основой серии словарей, преимущественно толковых, с параллельным переводом на русский, латинский и один из западноевропейских языков. В 1824 г. при его финансовой поддержке финский ученый Г. Рейнваль опубликовал на латинском языке «Финский лексикон», включавший несколько тысяч слов [114] , а за несколько лет до этого Шегрен — свое исследование о финском языке, где был затронут вопрос и о финских словах русского происхождения [115] . В труде Рейнваля Румянцев надеялся найти «истолкования многих древних слов, которые вкрались в наш язык». В 1825 г. через Румянцева Лобойко вел переговоры об издании двух словарей жмудского языка, составленных К. Незабитаускасом и Д. Пошкой: первый включал слова современного разговорного языка с их переводом на польский, а второй представлял собой перевод жмудских слов на русский, польский и латинский языки. Тогда же с помощью Малиновского граф согласился издать словарь грузинского языка с его переводом на русский и латинский языки. Он готовился в течение 12 лет коллежским асессором Н. Д. Чубиковым по образцу известного латинско-русского лексикона Розанова [116] .
114
Siomalainen Sana-Kirja. Lexicon linguae finnicae, cum interpretatione duplici copiosiore latina, breviore germanica; Auctore Gustavo Renvall. Aboae typis Frenckellianiss, 1823–1826. Vol. I–II.
115
Sj"ogren J.Ueber die finnische Sprache und ihre Literatur. St. Petersburg, 1821.
116
ЦГАДА, ф. 17, д. 62 доп., ч. 1, л. 13–13 об.
Языковые интересы самого Румянцева оказались чрезвычайно широкими. Его увлекала зародившаяся в России еще в XVIII в. идея сравнительного изучения языков, в том числе и древних. В 1816 г., например, граф приобрел за 1200 руб. рукопись словаря сирийского языка, составленного профессором Иенского университета Г. В. Лорсбахом. Словарь содержал и объяснения правописания слов, включая географические названия, упоминавшиеся в арабских источниках средневековья.
Вел переговоры Румянцев и с известным русским индологом Г. С. Лебедевым об издании подготовленных им словарей санскритского языка. Наконец, несколько лет по заданию графа Дестунис и Сферин готовили русско-греческий лексикон. По неизвестной причине этот словарь не увидел света; в настоящее время отсутствуют сведения и о месте хранения его рукописи. Однако сохранился отзыв А. К. Разумовского на этот труд. Из него следует, что Дестунис и Сферин подготовили наиболее полный из существовавших до этого русско-греческих словарей, взяв за образец лексикон Эрнестия, привлекая и другие немецкие, французские, латинские словари. Слова в нем везде пояснялись примерами из греческих авторов [117] .
117
Там же, ф. 11, д. 183 доп., л. 5–5 об.
Успехи членов кружка в сборе археологического, языкового и других материалов по сравнению с археографическими разысканиями оказались более скромными. Эти новые направления научных поисков в начале XIX в. еще только завоевывали право на существование. Деятельность кружка здесь в большей степени проявилась в постановке задач, решить которые удалось тогда лишь частично. Но именно в этом заключалось новаторство сотрудников Румянцева, сумевших увидеть большие возможности для изучения прошлого в нетрадиционных для начала XIX в. исторических источниках.
Характеризуя в целом разыскания кружка, следует отметить, что в организационном плане по своим масштабам и результатам они намного превзошли все, что было в России до этого, создав тот фундамент исторического материала, на основании которого стало возможно уже тогда и позже подготовить целый ряд документальных публикаций исторических сочинений и исследований в области специальных исторических дисциплин, существенно «освежить» традиционную источниковую базу. Сосредоточив преимущественное внимание на разыскании и сборе нарративного, актового, археологического материала, сотрудники Румянцева не обошли своим вниманием и памятники, возникшие в народной среде (фольклор, устные предания). Вместо с тем совершенно очевидна и ограниченность разысканий кружка, связанная, видимо, с ограниченностью исторических представлений его членов. В их поле зрения находились прежде всего памятники политической истории и истории культуры (в том числе народной). Источники же по истории классовой борьбы находились вне интересов сотрудников Румянцева. Исключением является только Бантыш-Каменский, который еще в XVIII в. собрал интересную коллекцию документов о восстании Е. И. Пугачева. Точно так же не интересовали кружок и материалы по истории России после XVII в.: для сотрудников графа русская история оканчивалась этим временем. XVIII столетие с его великими преобразованиями, классовыми битвами, мрачными политическими коллизиями самодержавия оставалось запретным временем. В этом смысле в своих разысканиях члены кружка были даже далеко позади русских историков XVIII в., не говоря уже о декабристах и А. С. Пушкине.